— Не замерзла? — спросил Михаил.
— С чего? — ответила Лизка и сглотнула слезы.
— Скоро приедем. Три версты осталось. Лошадь повернула налево, телега запрыгала по корневищам.
Вскоре они выехали к речке, и Лизка увидела на той стороне крутую красную щелью, а на щелье — белые бараки.
— Это не Сотюга? — спросила она, вытягивая шею.
— Сотюга.
— Прямо деревня целая.
— Ну хоть не деревня, а лесопункт большой. Тут теперь лес валят без передышки, круглый год. А вот дорогу большую сделают — трактора завезут. Первый механизированный лесопункт в районе будет.
— А Егорша-то как же? — спросила, помолчав, Лизка. — На тракториста учился — поедет сейгод в лес?
— Не знаю, — сквозь зубы промычал Михаил. — А тебе-то что, не все равно?
— Да мне что. Я так.
Выехав из еловой гущи, Михаил остановил лошадь, слез с телеги. Постоял, поглядел вокруг, потом свернул в сторону и начал рубить сосну.
Лизка ничего не понимала. Зачем ему эта сосна? Чем не угодило дерево — в стороне стоит. Или замерз, погреться решил?
Все разъяснилось, когда брат свалил сосну.
— Иди сюда со своим топором! — крикнул он ей. И вот тут она догадалась: ее учить хочет.
Она вся вспыхнула:
— Я не знаю, ты со мной как с маленькой. Не в городе выросла. В лесу.
— Ладно-ладно. Потом будешь разговаривать. Пришлось подчиниться. Она достала из-под сена, со дна телеги, свой топорик, аккуратный, с новым топорищем — любо в руки взять, брат специально для нее сделал, — и, подойдя к лежачему дереву, рубанула по суку.
— По погону, по погону руби, — подсказывал Михаил.
— Вдоль?
— Да. И топор к стволу прижимай. Не оставляй мутовок.
Лизка дошла до вершины сосны и заодно и вершину обрубила.
— Ну, как? — спросила она, шумно дыша. — Годяво?
— Пойдет, — сказал Михаил и поощряюще улыбнулся. — Знатный лесоруб из тебя получится.
После этого они быстро доехали до колхозного участка.
Место невеселое. Стоит изба в низине у ручья, большая, приземистая, а кругом ели мохнатые — шумят, качаются на ветру.
— Все это и есть наши Ручьи, — сказал Михаил, когда они подъехали к бараку. — Здесь, на Ручьях, мы с Егоршей фронт держали. — Затем, спрыгнув с телеги, стал объяснять ей, какая из построек баня, какая кухня, какая сушилка.
С треском растворилась дверь. Из барака вышел Антипа Постников, заспанный, с всклокоченной рыжей бороденкой. Покосился насмешливо на Лизку, зевнул:
— А, подмога приехала. Ну, теперь пойдет дело.
Михаил вскипел, рот у него передернуло:
— Ладно, иди, куда пошел. Тоже мне стахановец. Опять нары давишь.
А Лизке так стыдно стало за себя перед братом, что она готова была сквозь землю провалиться.
Вошли в барак. Сыро, нетоплено. Застоялый чад самосада. В одном окне торчит клок сена. Стекла вздрагивают от ветра.
Михаил обошел нары — сплошной дощатый настил вдоль стен, — остановился возле печи.
— Иди сюда. Здесь будешь спать.
— Да тут кто-то уже поселился, — сказала Лизка, разглядывая то место, на которое указал брат. — Давай где свободно.
— А ничего. Попросим!
Она понимала, почему брат хочет устроить ее возле печи. Тут теплее и в стороне. Но ей не хотелось начинать свою новую жизнь с ругани и ссоры с людьми, и она стала упрашивать его:
— Не надо, Миша. Смотри, еще сколько свободного места.
— Черта с два! — вдруг ожесточился Михаил. — Я с четырнадцати лет здесь сплю. Сам барак строил. Имею я права на это место?
И он не послушался, сделал по-своему: свернул чужую постель, переложил на другое место.
Они занесли ее пожитки: старую плетенку из бересты, ту самую, с которой раньше ездил в лес Михаил, мешок с картошкой, набили сенник для спанья, застлали постель.
— Печь тут топят на ночь, когда из лесу приходят, — объяснил Михаил. — А можно и сейчас. Затопить?
— Не надо. Успеется.
Михаил, подняв глаза к черному, закоптелому потолку, сказал:
— Ну тогда все. Давай еще посидим на прощанье.
И они сели: он на скамейку к длинному, во весь барак, столу на крестовинах, а она напротив него на краешек нар.
Михаил закурил.
— Ты овцой-то не будь. Наготове зубы держи. Со здешней публикой иначе нельзя…
Лизка слушала наставления, кивала в ответ и не сводила глаз с красного уголька цигарки. Вот скоро догорит цигарка, и брат встанет, а она останется одна…
Но еще раньше, чем догорела цигарка, в барак вошел старик Постников, и Михаил поднялся.
На улице шел снег. Первый снег в этом году. Ели стонали, охали.
— Дорогу-то домой не забыла? — пошутил Михаил. — А то засыплет снегом — и не найдешь.
И тут Лизка не выдержала — обхватила брата руками, расплакалась.
— Ну, ну… Сама напросилась…
— Да я не о том. Я вспомнила, как ты дорогой-то меня сучки обрубать учил. И топорик исделал…
Михаил вскочил на телегу, круто завернул лошадь.
Оглянулся он назад, когда въехал в гору. Лизка все еще стояла у барака маленький черный пенек, — и снег густыми хлопьями засыпал ее сверху.
2
— Отвез сестру? — спросил конюх и сам, по своей охоте кинулся распрягать коня.
Михаил закоченел совершенно. Мокрый снег, на открытых местах ветер-зубодер, и вдобавок еще конь захромал — всю дорогу тащился как улита. Но о доме и думать не смей. Иди в правление. Оказывается, за ним уже два раза прибегали сюда, на конюшню.
— А чего им надо? Разве я не говорил, куда еду?
— Да, вишь, с обозом с этим, красным, несработка вышла, — вздохнул конюх. — Одну подводу вернули.
— Вернули? — Михаил крупно выругался. Он предупреждал Першина, и колхозники предупреждали: зерно сырое, прямо с молотилки — надо просушить. Нет, ногами затопал, глазами завзводил: везите! Да еще красные флаги на подводах приказал выбросить: вот, дескать, как я первую заповедь выполняю. Но, по правде сказать, Михаил даже рад был, что все так обернулось. Возни, конечно, с этим зерном будет немало, да зато того, шалопутного, проучили.
