Михаил всегда удивлялся его здоровью. Вроде бы старик, и харчи не лучше, чем у других, а утром выйдешь на задворки — кто там из-за болота выкатывается? Евсей Идет, с вязанкой сосновых поленьев вышагивает — только веревка поскрипывает. Без шапки. А летом еще и босиком. Остановится, поздоровается, да еще приветливое слово скажет: «День-то какой сегодня баской! Заслужили люди». И так всю поленницу в заулке — а ее у него костры — перетаскал на себе. Из лесу. За километр, за полтора.
И сейчас, присматриваясь к этому загадочному для него старику, широколобому, кряжистому, с тугими ребячьими щеками, до багряности разогретыми рубанком, Михаил подумал: работой держится. Но, с другой стороны, кто нынче не работает?
— Ну что, ребята? — сказал Евсей. — Чем вас угощать? Может, самовар согреть?
Егорша ухмыльнулся, повел глазами в сторону задосок:
— Воды на свете много — всю не перехлебаешь. Евсей понял намек, улыбнулся щелками: неладно бы сегодня за рюмкой-то сидеть. Пятница. Грех великий. Ну да гости у меня не каждый день. — Он встал, пошел в задоски.
Егорша, потирая от удовольствия руки, толкнул Михаила в бок: дескать, учись, как дела делать!
На столе появился пузатый графинчик старинного литья, темная крынка с нечищеной картошкой, три луковицы.
— Хлебца сегодня нету. Не обессудьте.
— Нам не на мясо, — ввернул Егорша. — Можно и ниже средней упитанности.
Себе Евсей налил в граненую стопку — тоже старинного подела, а им — в толстые стаканы.
— Ну, будем здоровы. — Перекрестился, выпил, закусывать не стал — только ладонь приложил к губам.
— А у тебя это ловко, дядя Евся, — сказал Егорша. — Есть тренировочка.
— Вино надвое разделено, — уклончиво ответил Евсей. — Умному на веселье, глупому на вред.
— А старухи ничего? — продолжал задирать Егорша. — За штаны не берут? В разрезе религии?
— Не пытайте меня, ребятушки. Поздно меня переделывать. Я с малых лет ногами в земле, глазами в небе…
— Это как? — спросил Егорша.
— А, стало быть, так — духовной веры жажду.
— Ха, — ухмыльнулся Егорша. — Опеум.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю.
— Ничего ты не знаешь. Ни я ничего не знаю, ни ты ничего не знаешь. Много ли птичка из моря выпьет? Прилетит, раз-раз клювиком, а море все такое же. Так и человек насчет знаньев.
— Смотря какой человек. Я, например…
Евсей быстро перебил Егоршу:
— А «я»-то последняя буква в азбуке. А почто? Скажи, коли все знаешь.
Михаилу все это было знакомо. Третий раз они с Егоршей заходили к Евсею, и третий раз Егорша задирает старика. Он недовольно крякнул.
— Ладно, хватит, — сказал Евсей. — Пущай ты все знаешь. Ты вот лучше скажи — у начальства близко, все ходы-выходы знаешь: хлопотать мне насчет пензии?
Егорша откинулся назад:
— Тебе? Пензия? А за что?
— Да ведь годы-то мои на семой десяток покатились. Сколько я еще топором намашу. Вишь, рука-то… — Евсей поставил на стол правую руку, согнутую в пальцах. Пальцы вздрагивали.
— Нет, — сказал Егорша. — Автобиография неподходяща. Поп.
— Да какой же я поп? Почто ты меня все попом-то обзываешь? Ежели я со старушонками помолюсь вместях, утешу какую ласковым словом, дак разве я поп? Попы-то все грамотные, службой кормятся… А я чем? Не тем же разве топором, что люди? Ну-ко, спроси у старух: взял ли я хоть у одной копейку?
Егоршу это не убедило. Он сказал, что не важно, как называть, поп или не поп, а факт остается фактом: антисоветский элемент.
Тут уж не выдержал Михаил. Какой же, к дьяволу, он, Евсей Тихонович, антисоветский элемент? Все-таки надо думать, что говоришь. А потом, добавил Михаил, возвращаясь к тому, из-за чего загорелся сыр-бор, может, Евсей Тихонович вовсе и не за себя хочет получить пенсию, а за детей? Так ведь, дядя Евся?
— Так-так, Миша, — живо закивал Евсей, — за детей. За Ганьку и Олешу. Два сына на войне головы сложили.
— Это другое дело, — сказал Егорша. Подумал, добавил: — Нет, все равно ни хрена не выйдет.
— Ну да! — возразил Михаил. — Все за убитых получают, а он что, не отец?
— Да что вы ко мне пристали? — начал злиться Егорша. — Я что, райсобес? Там, между протчим, тоже не дураки сидят. А ну-ко, скажут, предъяви документы, когда поил-кормил?
— Господи! — всплеснул руками Евсей. — Я уж злодей своим детям, да? Я не поил, не кормил? А кто же их поил-кормил? Кто? — И Евсей вдруг всхлипнул, размазал по румяным щекам слезы. — Мне и ребята свои против не говаривали.
— И зря, — сказал невозмутимо Егорша. — Из-за кого же они страдали? Я бы такому отцу прописал.
— Ладно, не будем об том говорить. То особо дело. Не ты мне прописывал. Федька Косой, в исполкоме сидел, уж как, бывало, не стращал! «Снимай крест, стриги волосы. В землю зарою!» А где теперь? Сам раньше меня зарылся. Злом человека, ребятушки, не наставишь. Зло не людям делаешь — себе. Мне мати-покойница, бывало, говорила: «Кабы зло, Евсейко, исделал да на небо улетел…»
Егорша ухмыльнулся:
— А на небо ты, дядя Евся, не очень рассчитывай. Там тоже с отбором принимают.
— Что пустое молоть.
— Не пустое. По твоей религии. Водочку любишь… — Егорша загнул палец.
— Погоди, — Михаил сдвинул брови. — А дальше что?
— Вишь вот, Михаил Иванович понимает. Даром что годами от тебя не ушел. Ох, ребята, ребята, — вздохнул Евсей, — всего не перескажешь. Все прошел. А как дети свои выросли — и не видел. Уж когда домой вернулся, в сельсовете объявили: оба геройски погибли. За родину. — Евсей развел руками. — Не судьба. Федька, Федька Косой меня упек. Ох, зверь-человек, царство ему небесное. Уж как он, бывалоче, меня топтал да мял! И заданьем твердым обкладывал, и из лесу по месяцам не выпускал… А и зазря, как потом выяснилось. Тамошние власти поумнее — с меня и вину всю сняли. Не виноват, говорят, отец, а что по религии живешь, дак это твое дело. Закон дозволяет.
