— Так и сказала: «в чужой рот»? — Тимофей усмехнулся.
— Да, да, так и сказала, — живо подтвердила Александра и, очень довольная тем, что рассмешила брата, повела речь дальше: — А потом мешок с махоркой пропал — сам обзаводись, если курить хочешь. «Да я, говорит Параня, всю коммунию прокляла. Курить научили, а табак за свои денежки покупай — какая это коммуна? И теперь, говорит, курить буду — кляну».
— Забавно, — задумчиво сказал Тимофей. — Я этого не знал.
— Так, так, научилась Параня, на свою беду, курить.
— Ничего, — сказал Тимофей. — Табак не хлеб — можно бросить. Я с сорок первого не курю.
— Там бросил? — Александра, сама не зная почему, опять не сказала «в плену».
— Там…
Она подождала: может, на этот раз брат разговорится?
Не разговорился.
И тогда она опять, как положено хозяйке, разговор взяла в свои руки:
— А я все хочу спросить у тебя, Тимоша: с чего это коммуна наша не устояла? Земли-то, сенокосов-то сколько было! Самолучших!..
И вдруг, беря от него чашку, почувствовала, как бледнеет: левая рука Тимофея, согнутая в локте, тихонько покачивалась. Он водил ею по животу.
И Александра с упреком и запоздалым раскаянием подумала: как же она могла забыть про его болезнь? И может, все то время, покуда она изводила его своими глупыми разговорами, он вот так и сидел скорчась, как на угольях, и еще при этом старался не показать ей виду?
— Может, погреться бы тебе на печи — легче станет? — сказала она виноватым голосом.
— Ничего. Надо попадать в район.
— Все-таки надумал… — сказала она и вздохнула.
Самое лучшее бы сейчас — не вздыхать, а достать лошадь. Но лошади сейчас она это знала — ни за какие деньги не купишь в Пекашине.
Они вышли на крыльцо. День был уже в разгаре. Припекало солнышко. С крыши дружно капало, и волглый посиневший снег под окошками был глубоко изрыт капелью.
Александра, невольно залюбовавшись апрельской голубизной неба, сказала:
— Вот и опять весны дождались. Красиво ноне началась. Какая-то дальше будет? — И примолкла, взглянув на брата.
Тимофей смотрел на заречье, на белые развалины монастыря. Потом он спустился с крыльца и опять этим долгим и нехорошим взглядом, как подумалось ей, посмотрел на мокрую черную крышу на школе, которая блестела и дымилась на солнце, как запотевшая спина лошади, на партизанскую могилу на взгорье у клуба. Там, на взгорье, самое высокое место в деревне — снег уже растаял, и была видна земля, и над землей дрожал и переливался нагретый воздух.
— Спасибо тебе, сестра.
Александра обеими руками пожала худую, бледную руку и поспешно выпустила, потому что ей вдруг стыдно стало за себя, за свое здоровье, за то легкомыслие, с которым она вышла провожать брата, — простоволосая, в одном платье с рукавами до локтя, в опорках на босу ногу.
— Есть теперь тут дорога — прямо через кладбище? — спросил Тимофей.
— Есть, есть. А ты разве домой не зайдешь?
— Нет, не зайду. Силы поберечь надо.
— Ну и ладно, ладно, — быстро закивала Александра. — Чего зря-то ноги наминать. Экое дело — в район… Я скажу нашим.
— Скажи…
И пошел, захлопал стопудовыми валенками по мокрому заулку.
Ох, видит бог — не пожалела бы она сапог для родного брата! Сама бы босиком осталась, а брата выручила. Да разве налезут ему ее сапожонки?
Она схватила с крыльца приставку — легкий осиновый колышек, догнала Тимофея.
— На-ко тебе помощника на дорогу дам. Все полегче будет.
И вот стоит она, Александра, на крыльце, стоит, прикрыв рукой глаза от вешнего солнца, и смотрит, смотрит па задворки деревни, туда, на тропинку у леса, по которой медленно движется человек. И человек этот ее брат. И ничего-то, ничего-то в этом человеке, по-стариковски сгорбленном, с палкой в руке, в старой шинелишке, с поднятым воротником, — ничего-то в этом человеке не было от того молодцеватого и жадного до жизни Тимофея, каким она запомнила его с детства.
5
К вечеру немного пристыло, и Михаил решил: немедля, сегодня же ехать за сеном на Среднюю Синельгу. Сена на Средней Синельге оставалось возов пятнадцать, и, если не вывезти его сейчас, в эти два три дня, пока еще не поплыла дорога, ставь крест на сене. А этого ему никто не простит — ни Лукашин, ни колхозники. «Вот, скажут, посадили парня, а у него ветер в голове».
Но легко сказать — вывезти сено. А кто его будет вывозить? Где люди? В колхозе пять лошадей. На двух он поедет сам — это ясно. А кого посадить на остальные? Доярки отпадают — по теперешним дорогам, возможно, за два дня не обернуться. Степан Андреянович болеет. Федора Капитоновича не уломать.
Михаил думал-думал и вызвал в правление Илью Нетесова и Евсея Мошкина. Кузница три дня постоит на замке — ничего. Стояла больше. Ну а Евсей Лошкин хоть и не колхозник, но неужто не выручит колхоз в такое трудное время?
Евсей Мошкин не стал отказываться, и Михаил тут же, чтобы не было потом недоразумений, сказал насчет оплаты:
— Платить будем трудоднями. Как всем. Правильно, Илья Максимович?
Илья кивнул и обернулся к дверям.
В контору вошел Кузьма Кузьмич, начальник Сотюжского лесопункта.
Михаил выбежал из-за стола:
— Кузьма Кузьмич! Какими судьбами?
Илья и Евсей тоже встали. — Здорово, здорово, ребятки, — говорил Кузьма Кузьмич, каждому пожимая руку.
Михаил улыбнулся.
Для Кузьмы Кузьмича все были «ребятками» — от мала до велика. И все в районе знали его, потому что с одними он мытарил по пинежским лесам еще до революции, с лучиной, с другими гнал «кубики» в годы первых пятилеток, а нынешняя молодежь, вроде его, Михаила, прошла у него лесную школу в войну.
И вот что удивительно — не богатырь, не какой-нибудь там засмолевший кряж, налитый бурым здоровьем. Нет, мужичонка — не заглядишься: косоглазый, утоптанный, голосишко сиплый, с «петухами» — не рявкнуть по-начальннчески, а стоит, тянет лесопункт. И люди вокруг него держатся.
