Невыносимая тоска и отчаянье сдавили ее сердце. Она поднялась, посмотрела на песчаную, зноем пышущую улицу и бесцельно, опустив голову, побрела по деревне.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Наденька еще издали услышала плач, а когда она, перепуганная, подбежала к крыльцу Пряслиных, увидела там целый выводок ребятишек. Грязные, со взъерошенными разномастными головами, они, как в непогодь, по-воробьиному жались друг к другу и горько и безутешно плакали.
— Что же вы плачете? Вас кто-нибудь обидел? Лиза, где мама?
— На по-ожне… — захлебываясь слезами, отвечала Лизка.
— Так чего вы плачете?
— Федюшка говорит, я хлеб съела… А я ни капельки не съела… И корова не доена… А они еще глупые… — кивнула Лизка на ребят, — не понимают, что война на свете и мамка на работе… — И Лизка еще пуще разрыдалась.
Наденька беспомощно присела на корточки.
Молча, расширенными глазами она смотрела на этого худенького, вздрагивающего от рыданий ребенка, который рассуждал, как взрослый человек, немало повидавший на своем веку. И, может быть, только сейчас, в эту самую минуту, когда война глянула на нее вот этими скорбными, страдающими глазами ребенка, Наденька почувствовала весь ужас и безмерность страданий и горя, которые принесла война.
— Ну не надо, не надо, хорошие, — спохватившись, заговорила она. — Скоро мама придет…
Но дети не унимались.
Наденька в отчаянии оглянулась по сторонам и вдруг выпрямилась, топнула ногой:
— А ну, перестать плакать!
Ребятишки, всхлипывая, изумленно уставились на нее.
— И чего вы разревелись? Ты-то, Лиза, ай-яй-яй! Пионерка еще! И не стыдно тебе? Это ведь этакой коротыге да этому сердитому рыжику, — она потрепала по голове Татьянку и Федюшку, — разрешается немножко поплакать, и то не каждый день.
— И вовсе я не рыжик, уклоняясь от ласки, проворчал Федюшка, — на рыжих-то воду возят.
Наденька, настраиваясь на обычный разговор взрослого с ребенком, заулыбалась:
— Ну хорошо, хорошо — не рыжик. А что же мы с тобой делать будем?
— А ты принеси нам хлеба, — выпалил Федюшка.
— Замолчи ты, попрошайка! — прикрикнула на неге Лизка — Я вот тебе, скажу мамке… Вы не слушайте его. Надежда Михаиловна. Он у нас такой надоедливый никого не слушает.
Хлеба!. Да, чего бы проще — принести этим голодным детишкам по куску хлеба, по куску обыкновенного хлеба. Но где взять этот хлеб? У нее самой забрано на целую неделю вперед.
Она сделала вид, будто, задумавшись, не слышала ни Федюшкиных, ни Лизкиных слов.
— А ты бы позвала какую старуху, Лиза. Подоила бы…
— Да ведь старухи-то еще на пожне, — не без раздражения ответила Лизка. Вздохнув, она добавила. — Я бы и сама подоила, не хитро дело — тяни да тяни за титьку. Да у меня ноги маленькие, подойник не захватить.
Наденька задумалась, — ей так хотелось что-нибудь сделать для этих детей!
— А знаешь что, Лиза? Давай доить вместе… а? Вдвоем.
Лизка скептически покачала головой:
— Что вы, Надежда Михайловна… в грязи да в навозе вымажетесь.
— Ничего, ничего!.. Ты только мне рассказывай, что и как…
То ли передалось Лизке возбуждение учительницы, которой она привыкла во всем безраздельно верить и подчиняться, то ли подхлестнули косые, недовольные взгляды братьев, только Лизка начала сдаваться.
— Звездонюшка-то у нас бы смирнехонька… да уж не знаю как…
— Да идем же, идем! — торопила ее Наденька.
И вот уже в хозяйкином переднике, платке (его посоветовала надеть Лизка. «Мамка завсегда в платке»), подол подоткнут за пояс, в руках деревянный подойник. Впереди мелькают голые Лизкины пятки, сзади, табунком, — ребята. Из распахнутых ворот двора резко ударяет запахом навоза, где-то в темноте натруженно пыхтит корова.
— Уже погодьте немножко, — тихо говорит Лизка. — Я подгоню ее к свету.
Она, как ящерица, юркает в темноту двора, и через минуту Звездоня, тяжело переставляя ноги, окруженная тучей навозных мух, подходит к воротам, принюхиваясь, пучит на незнакомку огромный лиловый глаз.
Наденька невольно жмется к косяку ворот.
— Да вы не бойтесь, Надежда Михайловна. Она у нас — не смотрите, что рога, — как овечушка, смирная.
Лизка подносит траву в кошелке, подставляет к задним ногам коровы низенькую скамеечку:
— Ну вот, теперь вы сядьте на скамеечку-то, а я буду чесать ей за ушами. Она у нас любит, когда чешут.
Наденька, подавляя в себе робость и неуверенность, шагнула вперед. Под босыми ногами хлюпнула навозная жижа. Корова, опустив голову в кузов, аппетитно жует траву; качаются рога — крутые, темные. А вдруг она пырнет этими рожищами? Сзади, в простенке ворот, сгрудились выжидающие дети. И, словно подталкиваемая их угрюмыми, недовольными взглядами, она опять шагнула вперед. Вот и скамеечка. Корова по-прежнему стоит как вкопанная.
— Забыла я… надо вымя протереть.
В ту же минуту Лизка ныряет с тряпицей под вымя коровы, потом снова идет нежить свою Звездоню.
Наденька оробело садится на скамеечку, ставит меж колен подойник. Это она запомнила. А дальше что?..
У самого ее лица — огромный, то вздымающийся, то опускающийся коровий живот. В утробе что-то ворочается, урчит, как в кипящем котле. Жарко. Наденька легонько дотрагивается руками до вымени, гладит. Ничего, Звездоня стоит.
— Сели? — спрашивает Лизка.
— Ага…
— Ну теперь только дергайте за титьки. Эдака хитрость!
Жуткая тишина. Наденька слышит, как учащенно дышат у порога детишки, замерла Лизка, даже Звездоня как-то притихла, — все ждут веселого звона первой струи.
Она осторожно нащупывает соски. Прохладные, скользкие. Но пальцы вдруг стали непослушными, никак не могут захватить сосок.
— Ну-ко, я вам помогу. А ты, Звездоня, смотри у меня — не рыпайся, стой на месте.
Наденька чувствует, как шершавые пальцы девочки проворно забегали по вымени. Вот они ухватились за ее пальцы, уверенно зажимают их вокруг соска.
