— Везде порядки одинаковы, — уклончиво ответил Худяков и посмотрел на старинные ходики, висевшие на печном стояке, за зыбкой, потом для полной ясности взглянул за окошко, в поле.
Лукашин нисколько не обиделся: к делу так к делу — он и сам был не очень-то рад, что в такой день сидит за рюмкой. И потому начал прямо, без всяких подходов: выручай, мол, Аверьян Павлович, соседа. У тебя сенокос закончен, вся техника брошена на поля — чего тебе стоит дать одну жатку хоть на недельку?
Худяков махнул рукой:
— Ну, это пустое дело. Давай об чем-нибудь об другом.
— Да почему пустое? — загорячился Лукашин.
— А потому. Коня отдай соседу, а сам пешком — так, что ли? Да меня за такие дела колхозники со свету сживут. Скажут: из ума выжил старый дурак…
Лукашин попробовал припугнуть райкомом — разве не звонил ему только что Фокин? Получилось еще хуже: Худяков посмотрел на него с откровенной усмешкой: неужели, мол, ты это всерьез?
— Не по-соседски, не по-соседски, Аверьян Павлович, — заговорил другим голосом Лукашин. — Вон я недавно кино видел — «Кубанские казаки» называется. Так там, понимаешь, дружба у председателей — не разлей водой.
Худяков рассмеялся:
— А председатели-то кто там — забыл? Мужик да баба…
Шутка, видно, размягчила немного прижимистого хозяина. Он стал заметно разговорчивее и даже раза два выразился в том смысле, что помогать надо, без подмоги не прожить, а после того как Лукашин сказал, что он не задаром просит жатку, заплатит что положено, Худяков и вовсе запоглядывал весело.
— Ну, а что бы ты, к примеру, мне отвалил, а? — спросил он. — Я ведь такой купец: деньгами не беру.
— А чем же берешь? Натурой?
Худяков кивнул.
— Ну, насчет натуры извини. Сами вприглядку живем.
— Есть у тебя натура, — сказал Худяков. — Та, которая на лугах да на пожнях растет.
— Сено? — удивился Лукашин. — Нет, Аверьян Павлович, плохо ты районку читаешь. У меня сенокос, знаешь, на сколько выполнен? На шестьдесят пять процентов.
— Знаю. Да я не сено у тебя прошу. Ты мне покосишко какой уступи. К примеру, озадки на Марьюше. У вас они все равно под снег уйдут.
В общем-то, это верно — невпроворот у пекашинцев всяких сенокосов, в то время как Шайвола испокон веку обделена ими. Но легко сказать — уступи. А что скажет райком? Разбазаривание колхозных земель — так это называется?
— Ты бывал на войне? — спросил Худяков, глядя прямо в глаза. — Забыл, что там без риска не только дня, а и часу одного не проживешь?
— То на войне.
— Ну, как хочешь. — Худяков опять посмотрел на ходики. — А я тебе вот что скажу: чистеньким на нашем месте — не выйдет. А что касаемо этих самых покосов, то я их каждый год покупаю у соседей. И в районе, кому положено, знают это…
В конце концов Лукашин принял условия Худякова — другого выхода у него не было.
— Жатка у меня на той стороне, на вашей, сказал Худяков, — хоть сегодня забирай. Только без шуму. Не к чему на весь район звонить.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Августовский день был на исходе. Над главной улицей райцентра из конца в конец стояло красное облако пыли, поднятое возвращающимися из поскотины коровами, овцами и главной скотинкой районного люда — козами.
Лукашину с Чугаретти пришлось остановиться возле школы.
— У нас мужики тоже подумывают об этих бородатых коровках, — заговорил Чугаретти. — Петр Житов подсчитал это дело: кругом выгода. Корму в обрез раз, и два — никаких налогов…
Лукашин вылез из кабины.
— Жди меня у Ступиных.
Это дом, где он обычно останавливался.
Чугаретти закивал головой — даже он понимал, что к райкому лучше не подъезжать на машине. Да и чего тут мудреного! Страда, председатели вкалывают на поле да пожне за первого мужика, а тут на-ко, второй раз на дню в райком. Уборщица увидит, и та руками разведет.
Гулко запели деревянные мостки под ногами, потянулись знакомые дома, конторы, потом впереди на повороте замаячил райком — пожар в окнах от вечернего солнца, а Лукашин все еще не решил, говорить ли ему с Фокиным о том, что рассказал Чугаретти, на тот случай, конечно, если нет в райкоме Подрезова.
Чугаретти — дьявол его задери! — довел Лукашина до белого каления. Ему было строго-настрого сказано: не напивайся у шурина, не забывай, что тебе за рулем сидеть, — а он явился к реке — еле на ногах держится. Ну и что было делать? Лукашин загнал его в воду и до тех пор полоскал, пока тот не посинел от холода, пока зубами не застучал.
За реку ехали молча — Чугаретти дулся и чуть не плакал от обиды. Но разве он может долго молчать?
Только сели в машину — заскулил, как малый ребенок:
— Вот и служи вам после этого. Я, понимаешь, все секреты про Худякова вызнал, а вы меня как последнюю падлу…
— Ладно, сказал Лукашин, можешь оставить свои секреты при себе, а я тебя последний раз предупреждаю, Чугаев. Понял?
Чугаретти не унимался. Он опять стал пенять и выговаривать, а потом вдруг бухнул такое, что у Лукашина буквально глаза на лоб полезли: у Худякова на бывшем выселке по названию Богатка, где работает его шурин, не только телят откармливают, но и сеют тайные хлеба…
— Какие, какие хлеба? — переспросил Лукашин.
— Потайные. Которые налогом не облагают…
— Как не облагают?
— А как их обложишь? Какой уполномоченный пойдет на ту Богатку — за восемьдесят верст, к черту на рога? Нет, — сказал убежденно Чугаретти, — люди зря не будут говорить про сусеки с двойным дном…
Лукашин, никогда до этого не принимавший всерьез россказни своего шофера, тут поверил сразу. Каждому слову.
«М-да, — думал он, — вот так Худяков!.. А я-то еще час назад ломал голову, как он умудряется концы с концами сводить. А оказывается вон что — потайные хлеба…»
Лукашин высунул голову из кабины. Они сворачивали к шайвольской мызе, где по записке Худякова он должен был получить у бригадира жатку.
