Характеристика стихотворения
"Реквием" Ахматовой
"Реквием” складывался постепенно (1935—1940, своеобразное стихотворение в прозе “Вместо предисловия” — 1957, автоэпиграф “Нет, и не под чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл, — / Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был” — из стихотворения “Так не зря мы вместе бедовали…”, 1961). Его можно назвать и поэмой, и лирическим циклом. Лирика предельно обобщает и одухотворяет события и человеческие индивидуальности. В “Реквиеме” нет имен и фамилий, кроме имени Магдалины в “Распятии”, даже Христос не назван, Мария — “Мать”, Иоанн — “ученик любимый”. О непосредственно общезначимом говорится и соответствующим языком. Ho события, происходящие с огромным количеством людей, с народом, — предмет эпического рода, даже его первичного жанра — поэмы-эпопеи.
Первый смысловой пласт “Реквиема” автобиографичен. Открывающее основную часть цикла стихотворение “Уводили тебя на рассвете…” непосредственно изображает арест в 1935 г. Н.Н. Лунина, тогда выпущенного благодаря стараниям Ахматовой. Остальные девять стихотворений связаны с арестом сына, 26-летнего Л.Н. Гумилева, в 1938 г., его предварительным заключением и вынесенным ему через семнадцать месяцев приговором. Ho автобиографический образ уже двоится. Бывшая “царскосельская веселая грешница” (стихотворение IV “Показать бы тебе, насмешнице…”) — надо отметить, что всегда грустная героиня первых ахматовских книг теперь кажется автору веселой, — словно совсем другой человек; в стихотворении III первые слова — “Нет, это не я, это кто-то другой страдает. / Я бы так не могла…”. В стихотворении IX безумие охватывает героиню, прислушивающуюся “к своему / Уже как бы чужому бреду”. Ho прежде, “обезумев от муки, / Шли уже осужденных полки…” (“Вступление”).
За автобиографическим пластом “Реквиема” вырисовывается второй, обобщенно-содержательный. В “Посвящении” цитируется пушкинское послание декабристам (“каторжные норы”), упоминаются “шаги тяжелые солдат” (слово “солдаты” тогда еще не было возвращено в обиход), во “Вступлении” назван Ленинград, который “ненужным привеском болтался / Возле тюрем своих”, но СССР здесь — “безвинная Русь”. Первое стихотворение основной части отличается колоритом, напоминающим о Средневековье: дети (в реальности — Пунина и соседей) плакали в “темной горнице”, а не в комнате, свеча у божницы, иконка тоже скорее ассоциируются с “горницей”, а в конце — историческое сравнение: “Буду я, как стрелецкие женки, / Под кремлевскими башнями выть”. Во втором стихотворении, “Тихо льется тихий Дон…”, упоминается любимая народом река, на которую люди бежали в поисках вольности (в стихотворении VIII “К смерти” по контрасту появится Енисей как признак Сибири, места ссылки, а Нева в цикле выступит и немой свидетельницей страшных событий, и символом потока жизни, преодолевающего гнет времени). На Дену тоже ночь, в доме больная и одинокая женщина. У нее, однако, судьба самой Ахматовой: “Муж в могиле, сын в тюрьме”. Здесь “муж” — уже Н.С. Гумилев, жертва первых послереволюционных репрессий интеллигенции, отец единственного сына Ахматовой. Третье лицо внезапно меняется на первое: “Помолитесь обо мне”. Ho имен нет, биографическое понимание текста лишь одно из возможных, простейшее.
Ахматова воссоздает то, что бывает с разными людьми в разные времена. По преимуществу же имеются в виду современницы, “невольные подруги / Двух моих осатанелых лет” (“Посвящение”). Это третий пласт “Реквиема”, сопряженный с темой памятника в “Эпилоге”. Памятник может быть поставлен не многоликой героине ранних стихов, а реальной женщине-поэту, которую в тюремной очереди кто-то “опознал”, словно уличил в “вине” перед властями, творящими беззаконие, и которую “женщина с голубыми губами” спросила: “А это вы можете описать?” — и услышала в ответ: “Могу”.
Ho памятник мыслится поставленным не столько великому поэту, сколько великому горю, которое Ахматова пережила со своим народом, осознав себя и подругой многих осиротевших матерей, и их покровительницей. “Для них соткала я широкий покров / Из бедных, у них же подслушанных слов”, — сказано в “Эпилоге”. Это четвертый пласт “Реквиема”, сакрального происхождения. Героиня выступает здесь как новая Богородица. Символически осмысляется название стоящей на берегу Невы тюрьмы Кресты, упомянутое в стихотворении IV, стихотворение VI “Легкие летят недели…” заканчивается словами о белых ночах, которые глядят в тюрьму сына: “О твоем кресте высоком / И o смерти говорят”. Завершение этот символ находит в последнем, двучастном стихотворении X “Распятие”. Основная часть “Реквиема” заканчивается словами о Матери распятого: “А туда, где молча Мать стояла, / Так никто взглянуть и не посмел”. Таким же молчаливо-неподвижным, но воплощающим великое горе может быть памятник на месте этого страдания, плачущий подтаявшим снегом. Звуки издавать при виде такого памятника может только вечная природа, принадлежащая лишь ей безмятежная птица, а люди, воплотившиеся в плод своей разумной деятельности — олицетворенные корабли, которые проходят в благоговении мимо памятника, будут молчать: “И голубь тюремный пусть гулит вдали, / И тихо идут по Неве корабли”.
Порой Ахматова достигает в “Реквиеме” предела своей точности и детальности, например, говоря о том, как она стоит в очереди “трехсотая, с передачею” и “своею слезой горячею” прожигает “новогодний лед”, “как локоны из пепельных и черных / Серебряными делаются вдруг, / Улыбка вянет на устах покорных / И в сухоньком смешке дрожит испуг”, и даже используя метафору: очереди собираются “под красною ослепшею стеною”, т.е. лишенной окон, — определение столь же точное, как указание на цвет кирпича. Ho есть и случаи мнимой несогласованности. Героиня стояла “триста часов”, кричит “семнадцать месяцев” и вспоминает невольных подруг “двух… лет”. Она будет “выть”, она кричит, но также “надо, чтоб душа окаменела”, а следующий стих — “Надо снова научится жить”, хотя затем призывается избавительница-смерть в любом виде, даже в форме, “всем до тошноты знакомой”, — после ареста. Эти противоречия обусловлены и атмосферой безумия в лирическом сюжете, и многоплановостью содержания и образов. О чем-то автор не может и не хочет договорить, внезапно обрывая или укорачивая свое высказывание. В “Посвящении” одна строка на стопу короче других: “И смертельная тоска”. Что здесь еще досказывать? Самое короткое стихотворение, “Нет, это не я, это кто-то другой страдает…”, лишено единого размера, рифм и замыкается строкой-словом, назывным предложением “Ночь”. Четвертое стихотворение рифмованное, но завершающей рифмы нет, в финале многоточие: “И ни звука — а сколько там / Неповинных жизней кончается…” Действительно ни звука, больше сказать тут нечего. Самое значительное мнимое противоречие — между названием цикла и “Эпилогом”. Слово “requiem” означает просьбу вечного покоя, Ахматова же боится “и в смерти блаженной… Забыть громыхание черных марусь, / Забыть, как постылая хлопала дверь / И выла старуха, как раненый зверь”. Боязнь забыть такое оказывается сильнее и смерти, и самого страдания. Вновь перед нами настоящая женщина, мать, мужество которой, однако, вполне сродни героизму.
