— Кого?
— Ну, тех руководителей колхоза, которых вы тут чесали во все веники.
— Почему я их должна бояться? Во-первых, там, в правлении, не все такие, а, во-вторых, есть очень сильный, правда — разрозненный, актив. После постановления люди воспрянули духом. Им сейчас надо помочь, во-время помочь, делом помочь.
— Вот что, Таисья Петровна, я обязательно на днях побываю у вас, хочется мне вникнуть во все эти дела. Видите ли, для меня это все совершенно ново. Я ведь прямо с завода и в эмтээс. Осматриваюсь, вживаюсь. Между прочим, я тут познакомился с вашей докладной запиской. Думаю, что кое-чем мы вам поможем. Все, что вы тут затребовали, дать трудно, пришлось бы эмтээсу переезжать в ваш колхоз. — Уланов глянул в сторону. — Но вы, видимо, действовали по принципу: проси больше, глядишь, хоть немного отвалят. И вот немного дадим: трактор на вывозку удобрений конструируется, точнее, уже находится в производстве — наш завод делает. Станки для изготовления торфоперегнойных горшочков тоже делает наш завод. Думаю, недельки через две станки будут в колхозе. Вот пока и все.
— И на том спасибо, Иван Андреевич. Вот только тракториста к нам назначили…
— Плохого?
— Не то чтобы… но со странностями. Будет ли из него толк?
— Я знаю, о ком вы говорите. Он в самом деле со странностями парень. Его посылали работать заведующим районным Домом культуры — он ведь образованный, музыкант, — отказался. Я уже беседовал с ним. Есть у него что-то на душе. Да ведь туда не вдруг заглянешь. Кстати, он сам просился в ваш колхоз, и очень настойчиво.
— Са-ам?
Иван Андреевич пристально посмотрел на нее и ничего не сказал. В кабинет возвратился Чудинов. Тася поспешила распрощаться с Уланоным. Переборов себя, подала руку Чудинову. Новый секретарь заметил какую-то перемену в Тасе, заметил, как она с усилием подала руку Чудинову и тут же выдернула ее. Немного даже удивился, но не придал этому значения. Не до того было. Слишком много и сразу свалились забот на нового зонального секретаря.
Глава вторая
Когда Тася вернулась из бригад, половина избы, предназначенная для нее, была уже побелена, печка истоплена. Яков Григорьевич сделал две скамейки, принес откуда-то старый стул, отремонтировал стол. На окна, на дверь, у шестка Тася повесила занавески, а на стены — две репродукции с шишкинских картин и плакат со спортсменами, который раздобыл Юрий. Он же вбил гвозди для одежды и надел на них катушки из-под ниток, чтобы не рвались вешалки. Потом она сама приколотила угловую полочку, поставила на нее часы, подаренные Лысогорским горкомом комсомола, складное зеркало, фотокарточки, бросила вышитые салфетки, дорожку, и в избе запахло "живым духом", как сказала Августа, жена Миши Сыроежкина, притащившая на новоселье цветок в деревянной кадушке. Спали Тася и Сережа на печке. Яков Григорьевич хотел сделать им топчан, но Тася запротестовала, надеясь, что в скором времени купит кровать. От первой получки на кровать не сошлось. И они так и спали на просторной, как палуба баржи, русской печи.
Поздравить новоселов приходили многие, и все приносили подарки, ибо с пустыми руками по старому русскому обычаю к новоселам не ходят. Многие приносили цветы, как бы дарили новым жильцам кусочек утвердившейся жизни. Появился даже редкий житель в здешних местах — кактус, который корзиновцы просто именовали "тещиным языком". На полу появились дорожка и плетенные из разноцветных тряпок деревенские круги.
Пожаловал на новоселье и еще один, совершенно нежданный гость. Пришел он поздно вечером. Сережка уже спал. Тася тоже намеревалась юркнугь к нему под нагретое одеяло, но дверь со скрипом отворилась, и из облаков морозного пара возник Карасев. Был он навеселе. Глаза его лучились довольством и удалью.
— Приветствую с поселением новых жителей села Корзиновки, провозгласил он и, не обметая феpoвыx бурок, прошел к столу. На ходу он вытаскивал из кармана бутылку.
— Ну, что-что, а пара стаканчиков, думаю, найдется? — подмигнул он Тасе и неизвестно чему ухмыльнулся.
Деревенские понятия о гостеприимстве несколько отличались от городских. Это Тася уже успела усвоить и потому не решилась прогонять Карассва. "Посидит и уберется", — подумала она, доставая стаканы.
Карасев снял меховую полудошку, шапку и уже мучился перед зеркалом, силясь жиденьким пучком волос замаскировать пятачок на затылке.
— Н-да-а, женщина — якорь семейного быта, — возгласил он и вытер расческу о штаны. Потом дунул на нее и, пихая в кармашек, продолжал рассуждать, приподнимая руку, закидывая вбок голову. — Вот вам, пожалуйста, еще один фактик. В запущенном, как говорится, Богом и людьми углу появилась женщина и вдохнула в него искру печного очага и уюта.
Тася вначале недоумевала, а потом на нее напало озорство.
— И где это вы выучились деликатному разговору, Аверьян Горасимович!? — восхитилась она.
— Прокатываетесь? — огорченно приподнял подбритые бровки Карасев. — А я ведь от чистого сердца к вам, как к городской, развитой женщине. К кому же идти? К нашим корзиновским аржанушкам? Мы с вами не совсем культурно поговорили тогда, в поле. Вы уж не обижайтесь… При общественном деле случаются всякие там нездоровые словечки.
Карасев захмелел, придвинулся поближе к Тасе и начал жалеть себя, холостого человека, поносить свою жизнь холостяцкую. Тася все еще с интересом и нарастающим чувством брезгливости слушала его, думая, когда его прогнать лучше — сейчас или немного погодя? А между тем Карасев сокрушался и намек даже сделал, что не прочь бы жениться, да вот подходящей пары нет, в деревне сплошные "аржанушки", а годы-то идут.
— И так хочется иной раз жить по-людски, и детишек своих иметь, и свой угол… Я ведь всю жизнь но чужим углам, Таисья Петровна, всю жизнь с какими-то непутными людьми… от грубости устал, от нечисти устал, от всего устал… Жизни хочется, обыкновенной, почитаемой. — И вдруг вскинулся, поглядел на нее просяще. — Скажите, смогу я еще, ну, как все… честно… культурно…
— Шли бы вы, Аверьян Герасимовнч, спать, — сказала с какой-то пробуждающейся жалостью Тася. — Выпили и ступайте. Разговоры ваши серьезные, и не сейчас надо об этом: поздно уже да и нетрезвы вы.
