— Можете кушать, — сказала Нанета, спускаясь с лестницы сразу через три ступеньки. — Мальчик спит, словно херувим. До чего же он мил с закрытыми глазками! Вошла я, позвала его. Не тут-то было: ни гугу.
— Оставь его, пускай спит, — сказал Гранде. — Сегодня чем позже проснется, тем позже услышит дурную весть.
— Что случилось? — спросила Евгения, положив себе в кофе два крошечных кусочка сахара, весивших трудно сказать по скольку граммов, старик любил сам колоть на досуге сахар. Г-жа Гранде, не смея задать тот же вопрос, только взглянула на мужа.
— Отец его застрелился.
— Дядюшка?.. — произнесла Евгения.
— Бедный юноша! — воскликнула г-жа Гранде.
— Да, бедный, — продолжал Гранде. — У него нет ни гроша.
— А он-то спит, словно царь земной, — сказала Нанета растроганным голосом.
Евгения перестала есть. Сердце ее сжалось, как сжимается оно, когда впервые страдание, рожденное несчастием любимого, охватывает все существо женщины. Слезы полились у нее из глаз.
— Ты и не знала дяди, чего же ты плачешь? — сказал ей отец, бросая на нее взгляд голодного тигра, — таким же взглядом он, вероятно, смотрел на свои груды золота.
— Ну, сударь, — сказала служанка, — как же не пожалеть этого бедненького молодчика. Спит себе, как убитый, а судьбы своей и не знает!
— Я не с тобой разговариваю, Нанета! Помалкивай.
Евгения поняла в эту минуту, что женщина, которая любит, постоянно должна скрывать свои чувства. Она ничего не ответила.
— Пока я не вернусь, вы, надеюсь, ни о чем с ним не будете говорить, госпожа Гранде, — продолжал старик. — Мне надо пойти сказать, чтобы выровняли канаву вдоль дороги у моих лугов. Я буду дома в полдень, ко второму завтраку, и поговорю с племянником об его делах. А ты, сударыня моя, Евгения, коли ты об этом франте плачешь, так пора кончить с этим, дитя мое. Он живо отправится в Ост-Индию. Ты его больше не увидишь.
Отец взял перчатки с полей шляпы, надел их с обычным спокойствием, расправил, натянул хорошенько на пальцы и вышел.
— Ах, маменька, я задыхаюсь! — всхлипнула Евгения, оставшись одна с матерью. — Я никогда так не страдала…
Госпожа Гранде, видя, что дочь побледнела, распахнула окно, чтобы дать ей подышать свежим воздухом.
— Мне лучше, — сказала Евгения минуту спустя.
Это нервное возбуждение натуры, до сих пор как будто спокойной и холодной, подействовало на г-жу Гранде, она посмотрела на дочь с тем сочувственным проникновением, каким одарены матери, горячо любящие своих детей, — и угадала все. Да и в самом деле, жизнь известных сестер-венгерок, игрою природы сращенных одна с другой, была связана не теснее, чем жизнь Евгении и ее матери, они всегда были вместе, и в этой нише окна, и в церкви, и во сне дышали одним и тем же воздухом.
— Бедное дитя мое, — сказала г-жа Гранде, обхватив обеими руками голову Евгении и прижав ее к своей груди.
При этих словах девушка приподняла голову, посмотрела на мать вопрошающим взглядом, угадала ее сокровенные мысли и сказала ей:
— Зачем посылать его в Индию? Раз он несчастен, не следует ли ему оставаться здесь? Ведь он самый близкий нам родственник?
— Да, дитя мое, это было бы вполне естественно. Но у отца твоего есть свои соображения, мы обязаны их уважать.
Мать и дочь в молчании сели к окну — одна на стул с подпорками, другая — в свое креслице, и обе снова принялись за работу.
Чувствуя признательность за удивительную чуткость сердца, выказанную матерью, Евгения поцеловала ей руку.
— Какая ты добрая, мама милая!
От этих слов увядшее за годы страданий лицо матери просияло.
— Он тебе нравится? — спросила Евгения.
Госполо Гранде ответила лишь улыбкой; потом, после минутного молчания, сказала тихо:
— Неужели ты уже любишь его? Это было бы нехорошо.
— Нехорошо? — возразила Евгения. — Почему? Тебе он нравится, нравится Нанете, почему же не может он понравиться мне? Давай, мамочка, накроем ему стол для завтрака.
Она бросила свою работу, мать сделала то же, говоря ей:
— Ты с ума сошла!
Но ей захотелось разделить безумие дочери, чтобы его оправдать…
Евгения позвала Нанету.
— Что вам еще, барышня?
— Нанета, будут у тебя сливки к полднику?
— Ладно, к полднику-то будут, — отвечала старая служанка.
— Ну, а пока подай ему кофе покрепче. Я слышала, как господин де Грассен говорил, что в Париже варят очень крепкий кофе. Положи его побольше.
— А где мне его взять?
— Купи.
— А если мне встретится хозяин?
— Он ушел на свои луга.
— Ладно, сбегаю, куплю. А только господин Фессар и так уже спрашивал, когда отпускал мне восковую свечку, не зашли ли к нам три волхва? Теперь весь город узнает, как мы раскутились.
— Если отец что-нибудь заметит, — сказала г-жа Гранде, — он готов будет нас поколотить.
— Ну и что ж, и поколотит, мы на коленях примем его удары.
Вместо всякого ответа г-жа Гранде подняла глаза к небу. Нанета надела чепчик и вышла. Евгения достала белоснежную скатерть, пошла взять несколько гроздьев винограда, которые любила развешивать в амбаре на веревках; она тихонько прошла по коридору, чтобы как-нибудь не разбудить кузена, и не удержалась — прислушалась у двери к его ровному, спокойному дыханию.
«Он спит, а несчастье сторожит», — сказала она про себя.
Нарвав самых свежих виноградных листьев, она уложила виноград так привлекательно, как это сумел бы сделать старый дворецкий, и торжественно принесла тарелку на стол. В кухне она похитила груши, сосчитанные отцом, и уложила их пирамидой, украсив ее листьями. Она ходила взад и вперед, бегала, прыгала. Она была бы способна опустошить отцовский дом, но ключи решительно ото всего были у отца. Нанета возвратилась и принесла два свежих яйца. Увидев яйца, Евгения готова была броситься ей на шею.
— Встретила фермера с Пустоши, гляжу — у него в корзине яйца; я попросила — дай парочку, голубчик, он и дал, чтобы сделать мне удовольствие.
