— Да, сударь.
— Ну, живо! За работу! — крикнул он, взваливая на нее мешки.
Мигом деньги были перенесены в его комнату, и Гранде заперся там.
— Когда завтрак будет готов, постучишь мне в стену. Отвези тачку в контору.
Завтракать сели только в десять.
— Авось отец не вздумает посмотреть твое золото, — сказала г-жа Гранде дочери, возвращаясь домой после обедни. — В крайнем случае сделай вид, что ты совсем замерзла. А ко дню твоего рождения мы успеем наполнить монетами твой кошелек…
Гранде спустился по лестнице, раздумывая о том, как быстрее превратить свои парижские экю в чистое золото, и о том, как удалась ему спекуляция государственною рентой. Он решил и впредь вкладывать свои доходы в государственную ренту, пока курс ее не дойдет до ста франков. Размышления, гибельные для Евгении. Как только он вошел, обе женщины поздравили его с новым годом: дочь — обняв за шею и ласкаясь к нему, г-жа Гранде — степенно и с достоинством.
— А, дитя мое, — сказал он, целуя Евгению в щеку, — видишь, я для тебя работаю! Твоего счастья хочу. Чтобы быть счастливым, нужны деньги. Без денег далеко не уйдешь. Вот тебе новенький двойной наполеондор, я заказал привезти его из Парижа. По совести скажу, в доме ни крупицы золота. Только у тебя золото. Покажи-ка мне свое золото, дочка.
— Ой, до чего холодно! Давайте завтракать, — ответила ему Евгения.
— Значит, после завтрака, а? Это поможет пищеварению. Толстяк де Грассен все-таки прислал нам кое-что. Молодец де Грассен, я им доволен! Увалень этот оказывает услугу Шарлю, да еще даром. Он отлично устраивает дела покойника Гранде.
— Ууу!.. — произнес он с полным ртом после паузы. — Недурно! Кушай, кушай, женушка! Этим два дня сыт будешь.
— Мне не хочется есть. Мое здоровье никуда не годится, ты хорошо знаешь.
— Ну вот еще! Можешь нагружаться без опаски, не лопнешь; ты из Бертельеров, женщина крепкая. Ты чуточку пожелтела, да я люблю желтое.
Приговоренный ждет позорной публичной казни, может быть, с меньшим ужасом, чем г-жа Гранде и ее дочь ждали событий, которыми должен был закончиться этот семейный завтрак. Чем веселее болтал и ел старый винодел, тем сильнее сжимались сердца обеих женщин. В эту тяжкую минуту у Евгении была по крайней мере опора: она черпала силу в своей любви.
«Ради него, ради него, — говорила она себе, — я готова тысячу раз умереть!»
При этой мысли она бросала на мать взгляды, горевшие мужеством.
— Убери все это, — сказал Гранде Нанете, когда около одиннадцати кончили завтракать, — а стола не трогай. Нам удобно будет смотреть тут, у камелька, твое маленькое сокровище, — сказал он, глядя на Евгению. — Нет, разве оно маленькое? Честное слово! У тебя пять тысяч девятьсот пятьдесят девять франков золотом, да нынче утром я дал тебе сорок: выходит — без одного шесть тысяч франков. Ладно, подарю тебе, сам подарю франк этот — для круглого счета, потому что, видишь ли, дочка… А ты что, Нанета, развесила уши? Проваливай и принимайся за свое дело, — сказал добряк.
Нанета исчезла.
— Послушай, Евгения! Ты должна отдать мне свое золото. Ведь ты не откажешь отцу, доченька, а?
Обе женщины молчали.
— У меня больше нет золота. Было и не стало. Я верну тебе шесть тысяч франков в ливрах, и ты поместишь их, как я тебе скажу. Не заботься о свадебном подарке. Когда я буду выдавать тебя замуж, а это не за горами, я найду тебе жениха, который сможет преподнести тебе такой прекрасный свадебный подарок, о каком никогда и не слыхивали в провинции. Послушай же, дочка! Представляется замечательный случай: ты можешь вложить свои шесть тысяч франков в государственную ренту и каждые полгода будешь получать около двухсот франков процентов — без всяких хлопот и без убытков, ни налогов, ни починок, ни града, ни мороза, ни разливов, — словом, ничего, что бьет по доходам. Тебе, может, не хочется расстаться со своим золотом, дочка? Все-таки принеси мне его. Я опять наскребу для тебя золотых монет — голландских, португальских, генуэзских, рупий Великого Могола, а с теми, что я буду тебе дарить ко дню рождения, ты в три года скопишь половину своего маленького золотого сокровища. Что скажешь, дочка? Ну, подыми носик. Ну, сходи за ним, принеси милую свою кубышку. Ты должна бы расцеловать меня за то, что я рассказываю тебе секреты, тайны жизни и смерти этих червонцев. А верно, червонцы живут и копошатся, как люди: уходят, приходят, потеют, множатся.
Евгения встала, но, сделав несколько шагов к двери, круто повернулась, взглянула отцу в лицо и сказала:
— У меня нет больше моего золота.
— У тебя нет больше твоего золота! — вскричал Гранде, подскочив, как лошадь, услышавшая пушечный выстрел в десяти шагах.
— Нет у меня, нет больше золота!
— Ты шутишь, Евгения?
— Нет.
— Клянусь садовым ножом моего отца!
Когда бочар клялся так, потолок дрожал.
— Пресвятой боже! Барыня вся побелела! — закричала Нанета.
— Гранде, твой гнев убьет меня, — промолвила бедная женщина.
— Та-та-та-та-та! В вашей семье все живучие, никакая смерть вас не берет!.. Евгения, куда вы девали свои монеты? — крикнул он, кидаясь к дочери.
— Сударь, — сказала Евгения, стоя на коленях возле г-жи Гранде, — матушке очень нехорошо… видите… Не убивайте ее.
Гранде испугала бледность, разлившаяся по лицу жены, еще недавно желтому.
— Нанета, помоги мне лечь в постель, — сказала г-жа Гранде слабым голосом. — Я умираю…
Нанета сейчас же взяла свою хозяйку под руку, то же сделала Евгения, и им с величайшим трудом удалось подняться с ней до ее комнаты, — она падала без чувств на каждой ступеньке. Гранде остался один. Все же через несколько минут он поднялся на семь или восемь ступенек и крикнул:
— Евгения, когда мать ляжет в постель, вы спуститесь вниз!
— Хорошо, отец.
Успокоив мать, она не замедлила прийти.
— Дочь моя, — сказал ей Гранде, — вы скажете мне, где ваше сокровище?
