Начальник Консьержери, узнав, что испанскому священнику стало дурно, явился во двор лично наблюдать за ним; он усадил его на стул лицом к солнцу и принялся изучать его физиономию во всех подробностях, с той опасной проницательностью, что возрастает со дня на день при исполнении подобных обязанностей, скрываясь под наружным безразличием.
– О боже! – сказал Жак Коллен. – Попасть на одну ступень с этими людьми, отбросами общества, преступниками, убийцами!.. Но господь не оставит своего слугу. Уважаемый господин начальник, мое пребывание здесь я отмечу делами милосердия, память о коих сохранится! Я обращу этих заблудших, они поймут, что у них есть душа, что их ожидает жизнь вечная. И пусть на земле все погибло для них, они могут заслужить царство небесное, путь к которому лежит через истинное, от всей души, раскаяние.
Сбежалось десятка два-три заключенных; свирепые взгляды трех каторжников остановили любопытных на расстоянии трех футов от себя, однако краткая речь, произнесенная с елейной евангельской кротостью была ими прослушана.
– Ну что ж! Вот такого, господин Го, – сказал страшный Чистюлька, – мы послушали бы!..
– Мне сказали, – перебил Жак Коллен, подле которого стоял г-н Го, – что в этой тюрьме есть приговоренный к смерти.
– Сейчас ему читают отказ в его кассационной жалобе, – сказал г-н Го.
– Не пойму, что это означает? – наивно спросил Жак Коллен, глядя на окружающих.
– Господи, ну и фофан! – сказал юнец, разузнавший только что у Шелковинки, на каких лужках растут лучшие бобы.
– А то самое, что не нынче-завтра его скосят! – сказал одни из заключенных.
– Скосят?– спросил Жак Коллен, вызвав своим наивным и недоумевающим видом восхищение его трех сотоварищей.
– На их языке, – отвечал начальник тюрьмы, – это означает смертную казнь. Если писарь читает отказ в помиловании, значит, скоро палач получит приказ привести приговор в исполнение. Бедняга упорно отказывается от последнего напутствия…
– О господин начальник, вот душа, которую надобно спасти!.. – вскричал Жак Коллен.
Святотатец сложил руки с горячностью отчаявшегося любовника, а внимательно следивший за ним начальник тюрьмы принял это за религиозное рвение.
– Ах, сударь, – продолжал Обмани-Смерть, – позвольте мне доказать вам, кто я таков и какова моя сила; разрешите мне привести к раскаянию ожесточившееся сердце! Бог дал мне дар слова, и я делаю с людьми чудеса. Я потрясаю сердца, отверзаю их… Чего вы опасаетесь? Прикажите сопровождать меня жандармам, сторожам, кому угодно.
– Посмотрим, если только тюремный священник разрешит вам заменить его, – сказал г-н Го.
И начальник тюрьмы ушел, поражаясь, с каким полным равнодушием, хотя и не без любопытства, каторжники и другие заключенные смотрели на священника, апостольский тон которого придавал обаяние его ломаному языку, наполовину французскому, наполовину испанскому.
– Как вы очутились тут, господин аббат? – спросил Жака Коллена молодой собеседник Шелковинки.
– О, по ошибке! – отвечал Жак Коллен, смерив юношу взглядом с головы до ног. – Меня застали у одной куртизанки, которую обокрали после ее смерти. Признали, что она покончила с собой; но виновники кражи, видимо, слуги, еще не задержаны.
– Из-за этой самой кражи и повесился тот молодой человек?
– Вероятно, бедный мальчик не перенес позора несправедливого заточения… – отвечал Обмани-Смерть, поднимая глаза к небу.
– Да, – сказал молодой человек, – его должны были освободить, а он покончил с собой. Вот так история!
– Только воображение невинного может быть так потрясено, – сказал Жак Коллен. – Заметьте, что кража была совершена ему в ущерб.
– Много ли было украдено? – спросил глубокомысленный и хитрый Шелковинка.
– Семьсот пятьдесят тысяч франков, – отвечал чуть слышно Жак Коллен.
Трое каторжников переглянулись и вышли из кучки арестантов, столпившихся вокруг мнимого священника.
– Это он прополоскал ширмандевки! – сказал Шелковинка на ухо Паучихе. – Хотели взять нас на храпок(испугать), когда назвонили, что он сфендрилнаши рыжики.
– Он был и останется дабом Великой хевры, – отвечал Чистюлька. – Наши сарыникуда не денутся.
Чистюлька искал человека, которому мог бы довериться; поэтому счесть Жака Коллена честным человекам было в его интересах. А в тюрьме особенно верят тому, на что надеются!
– Бьюсь об заклад, что он околпачит даба из Аиста(генерального прокурора) и выудит свою тетку, – сказал Шелковинка.
– Коли он своего добьется, – сказал Паучиха, – я не назову его мегом(богом), но что он подымил с пекарем(выкурил трубку с дьяволом) – так я теперь этому поверю!
– Слыхал, как он крикнул: « Пекарьменя покидает!» – заметил Шелковинка.
– Эх, – вскричал Чистюлька, – кабы он захотел выудить мою сорбонну! Ну и поюрдонилбы я! На весь мой слам, на все мое затыненное рыжевье(покутил бы на всю мою добычу, на все мое спрятанное золото)!
– Не горлопань! Слушайся даба, – сказал Шелковинка.
– Ты что, смеешься надо мной? – сказал Чистюлька, глядя на своего дружка.
– Ну, и проздокже ты! Ведь тебя уже связали для лузки. Тебе уже тяжкой не потянуть(с тобой все кончено). Надо подставить ему свою спину, чтобы самому устоять на бабках(ногах), чтобы хрястать и ходить по музыке(воровать)! – возразил ему Паучиха.
– Правильно сказано! – продолжал Чистюлька. – Ни один из нас не продаст даба, а если кто попробует, пошлю его туда, куда сам иду…
– У него что ни слово, то и дело! – вскричал Шелковинка.
Даже люди, менее всего расположенные сочувствовать этому удивительному миру, могут представить себе состояние духа Жака Коллена, который, проведя пять долгих ночных часов у трупа своего кумира, узнал теперь о близкой смерти товарища по цепи, корсиканца Теодора. Но если для того, чтобы увидеть юношу, требовалась необычайная изобретательность, то для того, чтобы спасти его, нужно было сотворить чудо! А он уже думал об этом.
Чтобы понять, на что рассчитывал Жак Коллен, необходимо указать здесь, что убийцы, воры, короче говоря, все обитатели каторжных тюрем не так опасны, как считают. За некоторыми, чрезвычайно редкими исключениями, люди эти чрезвычайно трусливы, вероятно, причиною тому вечный страх, сжимающий им сердце. Способности их пригодны лишь для воровства, а так как это ремесло требует, в ущерб нравственности, применения всех жизненных сил, гибкости ума, равной ловкости их тела и напряжения внимания, то вне этих бешеных усилий воли они становятся тупыми по той же причине, по какой певица или танцовщик падают в изнеможении после утомительного па или одного из тех чудовищных дуэтов, какие навязывают публике современные композиторы. В обыденной жизни злодеи до такой степени лишены здравого смысла либо настолько угнетены тревогой, что буквально напоминают детей. В высшей степени легковерные, они попадаются на самую нехитрую приманку. После удачного дела они впадают в состояние такой расслабленности, что им необходим разгул: они опьяняются винами, ликерами, они с какой-то яростью бросаются в обьятия женщин, расточают свои последние силы и стремятся найти забвение совершенного злодейства в забвении рассудка. В таком состоянии они являются легкой добычей для полиции. Стоит их арестовать, и они, словно слепцы, теряют голову; они так цепляются за малейшую надежду, что верят всему, поэтому нет такой нелепости, которую нельзя было бы им внушить. Покажем на примере, до каких пределов доходит глупость попавшегося преступника. Биби-Люпен вырвал недавно признание у одного убийцы девятнадцати лет, убедив его, что несовершеннолетних не казнят. Когда мальчугана после отказа в помиловании перевезли в Консьержери для исполнения приговора в исполнение, этот страшный агент пришел к нему.
