Павел хмыкнул.
— Тут скостят, там накинут?
— Ан нет, не накинут! — обрадовался Данило. — У меня-то семья красноармейская. Пока сын Василей служит, не накинут, есть такое установленьё.
…Павел сидел у стола, боялся взглянуть на Ивана Никитича.
Сейчас, в эту самую минуту, решалась вся судьба мельницы, его судьба. Сколько снов приснилось от самого детства, сколько раз видел он наяву эту мельницу! И вот теперь, когда она, пусть еще бескрылая, стояла уже на угоре, когда столько вложено в нее ума и силы и столько пришлось пережить, передумать — все пойдет прахом. Все полетит, все развалится, и все от одной бумажки Игнахи Сопронова.
И сейчас Павел молчал, боялся взглянуть на тестя… Все молчали.
Дедко Никита, который незаметно поднялся с полу и слушал теперь свата, вдруг спокойно сказал:
— И мудрить нечего.
У Павла все словно оборвалось в груди.
— Вон и Никита Иванович согласный, — произнес Данило, а Иван Никитич уже искал глазами Сережку, чтобы позвать баб.
— Я гу, что и мудрить нечего! — Дедко повысил голос. — Ишь, делиться вздумали! Платить надо, а не делиться, истинно! А Пашку и так возьмут на действительную, может, и налог снимут. Худа без добра нету.
Павел не верил своим ушам. В который раз выручал его дедко, сколько раз не давал ему упасть духом, отступиться. Павлу хотелось обнять сухое дедково тело, расцеловать эту сивую бороду… Павел взглянул на отца, на тестя.
Иван Никитич дрожащей рукой пошарил по столешнице, сказал:
— Ну, авось проживем. Корову одну продать придется, а от нее и сено останется. Нет, сват, не станем делиться!
…Павел, не сдержав слез, вскочил, выбежал в сени, не зная, куда деваться. Он выдернул из-за планки топор, сунул за ремень и выбежал на улицу. Чтобы прийти в себя, он решил уйти в лес, поискать еловые курицы для подвесной мельничной лесенки.
* * *
В то утро председатель ВИКа Микулин опять проклинал себя за ошибку: не мог, пентюх, пораньше уехать в Ольховицу. И лошадь была, нет чтобы встать пораньше да и долой из деревни.
Он еще спал за шкапом, когда за ним прибежали от Северьяна Брускова, то бишь от Жучка, который, не долго думая, решил разделиться с отцом и сестрой.
Сестра Жучка, Марютка, по прозвищу Луковка, прибежала за председателем. Ядреная, но некрасивая, с косиной в глазах, похожая обличьем на овцу, она никак не могла выйти замуж. От этого много лет ходила с виноватым видом. Марютка любила отца Кузьму, но брат ее, Жучок, часто попрекал ее хлебом. Может быть, поэтому она как будто даже рада была сегодняшней канители.
Микулин, недовольный, натянул за шкапом галифе, босиком прошел к умывальнику.
— Ну? Чего прибежала?
— Меня, Миколай Миколаевич, тятя послал! Беги, грит, скажи, чтобы пришел, пожалуйста. Делиться ладят.
— Передай, что сейчас приду.
Луковка проворно исчезла. Микулин надел рубаху и пиджак, по привычке нащупал в кармане печать. Мать сердито носила скотине пойло. Председатель решил сходить к Брусковым до завтрака. Накинул кепку и в одной гимнастерке, скрипя новыми сапогами, вышел на улицу.
Около Жучкова подворья скопилась небольшая толпа. Из дома слышен был крик, и Микулин опять недобром вспомнил Сопронова: «Ну, теперь будет мороки».
— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался председатель. — Что за парад с утра?
— Парад! — Савватей Климов прокашлялся. — Пришел на парад, да и сам не рад.
— Что так?
Но Савватей не принял шутливого тона. Он отошел под черемухи к мужикам: там сидели на бревнах Судейкин, Новожиловы, Акимко Дымов, Кеша Фотиев и Ванюха Нечаев.
Бабы стояли отдельно, неподалеку.
Через дорогу правился дедко Петруша Клюшин, а с другой стороны торопился Евграф Миронов.
Микулин хотел было нырнуть от греха в Жучковы ворота, но бабы сразу набросились на него:
— Это чево делается-то, Миколай да Миколаевич?
— Нет, а ты, батюшка, остановись! Остановись!
— Ишь, лыжи-то навострил!
Ему волей-неволей пришлось остановиться.
В это время Марья, у которой осталась вчера нетронутая четвертинка, бросилась Микулину в ноги:
— Батюшко, ты пошто нас зоришь-то?
— Встань! — Евграф рывком поставил жену на ноги и так тряхнул, что она сразу перестала вопить. — Ты что перед ним? Как перед богом… Ну?
Микулин растерянно пятился к воротам, бормоча: «Тише, товарищи, тише. Разберемся, тише». Воспользовавшись передышкой, он исчез в сенях, и все зашумели:
— Ишь! Ишь как он шнырнул-то!
— Налимом ушел!
— А чего Жучок-то, сразу и делиться?
— Жучок дело знает.
— Теперь хоть и с бабой делись. Бобылям жизнь.
В Жучковом дому послышался бабий крик, и Акиндин Судейкин, стоя в опорках на босу ногу, выставил ухо.
— Делятся! — сказал он. — Нашла коса на камень, кажись, до брюквы дошло. Лучину уж разделили.
— Нет, Акиндин, тамотка не одна лучина, — веско сказал Кеша Фотиев. — Ты-то не думаешь?
— А чего мне делить? — Судейкин потряс холщовой мотней. — Все хозяйство при мне, возьми его за рупь двадцать!
— Да ты списки-то видел ли? Там на тебя полторы сотни начислено, — сказал Акимко Дымов. — Погляжу вот, как будешь рассчитываться. Без Ундера-то. А то, вишь: жеребца обкорнал, теперь своими трясешь. Это тебе не песни выдумывать.
— То есть… Как так полторы? — опешил Судейкин.
— А так! Видел своими глазами.
— И я читал, — подтвердил Нечаев. — Точно, полтораста рублей.
Казалось, Акиндин Судейкин слегка растерялся.
— Мать-перемать! Он где сичас?
— Кто? Ундер или Игнаха?
Послышался невеселый смех, Акиндин, босой на одну ногу, подскочил к Дымову. Опорок остался в грязи.
— Ну, Сопронов! Он что, не знает, что я жеребца вылегчил?
— Не имеет значенья, — сказал Акимко. — Нынче все по-новому. Пусть и твой Ундер на кобыл скачет, отлынивать нечего. Мало ли у кого чего нет?
Акиндин Судейкин прыгнул прямо в грязь, сунул ногу в опорок и побежал. Куда побежал — никто не знал.
Савватей Климов покачал головой:
