Он заплевал и кинул к порогу размочаленный окурок цигарки, решил полежать и уже начал крениться на бок, но слух изловил какой-то шорох. Кому он понадобился?
Уж не баннушко ли воротился к нему, жалея нищего. Ведь сколько времени прожили вместе и не мешали друг дружке. Может, опамятовался да и воротился, а ведь добро было бы…
В предбаннике застучало, двери распахнулись. Сопронов, согнувшись чуть ли не вдвое, протолкнулся в баню. Носопырь долго глядел на него, узнавая.
— Жив, дедко? — спросил Игнаха.
— Жив, жив маленько-то, — Носопырь узнал Игнаху по голосу. — Курю вот, нет спасу.
— Ну, кури. А чего на ногах носишь?
— Да лапотки, Игната. Ошшо хорошие.
— Так вот, обуй-ко свои лапотки да сходи к Тане.
— Пошто?
— По шти. — Сопронов подал Носопырю денежную бумажку. — Возьми вот. Да принеси потихоньку, чтобы люди не видели.
Носопырь догадался, у него сразу быстрее зашевелились ноги. В темноте зорко блеснул единственный глаз.
— Сделаю, будь без сумленья.
— Давай.
Носопырь в лаптях на босу ногу пошел на гору. Сопронов сел на полок, голова его разламывалась от неистовой боли. Он не заметил, как склонился на уступ второго полка и как провалился в тяжкий и вязкий мрак, бессонная ночь показала себя. Сопронов спал и видел опять тот же тягучий и жуткий сон: он ходит где-то в большой пустынной постройке. Нигде никого нет, он ходит и ходит, ищет себе место, чтобы прилечь и уснуть. Ему так хочется спать! Но он все ходит и ходит, не может, не умеет как бы прилечь, ему нигде нет этого места. Сердце его прохвачено какой-то болью, ему холодно и так жутко, что хочется закричать. Но он даже не может кричать и все ищет какое-то неуловимое, все время исчезающее место, где бы можно заснуть. Отдохнуть и забыться.
Голова давила виском на острую кромку полка, волосы его свесились, и нить тягучей слюны опустилась из края рта.
Носопырь стукнул дверью. Сопронов вздрогнул, проснулся, хотел вскочить, но не смог и только пробормотал:
— Что? Кто? Чего надо?
— Вот! — Носопырь, скрывая восторг, поставил бутылку на окно. — Закуски-то у меня нет… Ничего нет, кроме рыжиков.
— Давай рыжики, — Сопронов убрал бутылку с окна.
— Ну и хлебца есть, да, вишь, это… Не побрезгуй. Милостинки.
Сопронов не ответил. Носопырь в чайное блюдце наскреб рыжиков из кадушки, стоявшей в предбаннике. Сполоснул фарфоровую щелеватую чашку, подал Игнахе.
Сопронов за два удара вышиб ладонью пробку, нацедил Носопырю полную чашку.
— Алексей, как тебя… Пей!
Носопырь не стал дожидаться второго угощенья, взял. Он пил мучительно долго. Игнаха не мог на него смотреть и отвернулся, взял чашку, налил себе. Залпом выпил, сплюнул, зажевал горечь соленым рыжиком.
Носопырь раздвинул свою ветеринарскую сумку, потряс кусочками.
— Бери-ко любой, Игнатей! Какой на тебя глядит, тот и бери.
Сопронов схватил сумку и швырнул ее в угол. Носопырь, не обидевшись, сходил за нею, выбрал ржаной, уже засыхающий ломоть. Помакал в рыжики, поглядел на остаток в бутылке, не торопясь начал жевать.
— Скусно! Буди мед, ей-богу.
— А каково ходишь?
— Хожу. Ноги ошшо хорошие.
— Дак вот, слушай, чего в домах говорят.
— Чево?
— Слушай, говорю, чего в домах говорят! А после мне будешь рассказывать. Особо слушай в больших домах. В опушенных.
Носопырь все еще не мог взять в толк, чего от него хотят.
— Ладно, коли.
— Чего ладно? — Сопронов подвинулся ближе. — Ну, чего ладно? Ладно. Ты хоть понял, про што говорю?
— Да ведь… вроде бы понял. Рассказывать. Чего другие бают.
— Ну!
— …особь в больших домах.
— Так! Так… Да смотри у меня, чтобы… пеняй на себя, ежели кому хоть слово пикнешь. Про што говорено.
Носопырь шлепнул себя по ляжкам.
— Игнатей! Мы ето…
— На! — Сопронов сунул Носопырю еще какую-то денежку. — Это на чай-сахар…
Носопырь уронил деньги, качнулся. Он хотел похлопать Игнаху по плечу, но не осмелился и запел:
Как на речке на белой дощечке
Девка платье мыла да громко колотила,
Сухо выжимала да на берег бросала.
Душечка-молодчик по бережку ходит,
По бережку ходит, близ волне подходит…
Сопронов отвернулся, глядя в окошко: «Черт! Сивый шкилет, еще и поет. Надо идти…»
Река светилась, холодная и словно уже застывшая. У самой бани, саженях в сотне отсюда, отражались в воде сваи моста. Сопронов прильнул к окну: по мосту, за реку, шел Павел Рогов. «Куда это он глядя на ночь? С топором. А вот поглядим куда».
Сопронов сразу же вспомнил роговский сеновал и ружье. Он дождался, когда Павел перейдет мост. Вышел из бани и встал в предбаннике. Песня охмелевшего Носопыря отвлекала, будто скоблила душу ненужными глупыми словами.
Душечка-молодчик, сшей мне башмачки
Из желтова песочку.
Душечка-девица, насучи-ко дратвы
Из дождевой капли.
Душечка-молодчик, сошей мне салопчик
Из макова цвету.
Душечка-девица, напряди-ко ниток Из белов а снегу.
Душечка-молодчик, скуй мне перстенечек
Посветлее звезды,
Где бы я ходила, тут бы воссияло.
Душечка-девица, напой добра коня
Среди синя моря,
На камушке стоя…
Игнаха оглянулся: нигде никого не было. Перебежал мост, бесшумно по скошенной луговине, прячась в кустах, он начал продвигаться за Павлом.
Листья падали с наполовину голых берез, отмякшие, они шуршали совсем глухо, еле слышимо. Земля поглощала звуки. Ветер, вздыхая, гасил шорох одежды. Сопронов бросками сокращал расстояние между ним и Павлом, приседал, прятался за кустами. Выбитые скотом тропы были удобны и просторны. Он не выпускал Павла из виду, все больше смелел и терял осторожность. Тот шел не быстро и не оглядываясь.
Азарт преследования все нарастал, заслоняя в Сопронове все остальное.
«Куда он идет? Ружье в сеновале, за ружьем… — мелькало в больной Игнахиной голове. — Ну, гад! Идет и идет…»
Сопронов окончательно убедил себя в своей правоте; надо изловить Рогова с ружьем, взять с поличным. Выпитое с Носопырем вино сделало его горячим и смелым. В груди жгло, поднималось что-то решительное: «Не уйдет, не выйдет!» Он сделал бесшумный прыжок, потерял из виду широкую спину. Затаился, настороженно выследил и снова сделал бросок. Теперь его охватило уже негодование и, как ему казалось, справедливая ярость преследования. Он тяжко дышал, сердце билось часто и сильно: «Сука! Кулацкая кость… Не уйдешь, не на того напал!»
