— Вот и я про то, — подсобил ему Никита Иванович. — Садись-ко. Кто там командер-от у вас? Все тот же Долбилов?
— Он, вишь, сменил фамильто, — поправил Никиту Ивановича дедко Петруша Клюшин. — В Тигине был Долбилов, а в Москве стал Демидовым. Я вроде бы и отца знавал евонного.
…Мальчишка-нищий испуганно шмыгал носом. Он никак не мог взять в толк, чего от него хотят два сивых шибановских старика.
Да, Тигина была богатая волость, ничего не скажешь. Но и оттуда люди ходили по миру. Благо мир был не только велик, но и понятен, не только суров, но и милостив ко всем вдовам и сиротам, больным и увечным.
— Ну дак еще-то кто у вас там в командерах-то? — не отступался Петруша.
— Да ты не бойся, ведь мы не кусаем. На-ко вот…
И дедко Клюшин достал из шкапа сиропный пряник. Нищий трепетно взял гостинец, сказал «спасибо» и спрятал в карман. Словно по духу учуяв дельные разговоры, пришли Жук и Евграф, в тесаном клюшинском передке незаметно оказался и кривой Носопырь, и сосед Савва Климов, и старик Новожил. А тут еще совсем нежданно из другой деревни пришел в Шибаниху кузнец Гаврило Насонов. Он за руку поздоровался с сивым Петрушей Клюшиным, расправил большую, с подпалинами, каштановую бороду:
— Вот, Петро Григорьевич, принес, о чем договаривались.
Он выложил на стол что-то завернутое в тряпицу.
— Степан! — заверещал Клюшин. — Где у тебя Таиска-то? Пусть самовар ставит!
Но ни сына Степана, ни невестки Таисьи в доме не было. Все жали рожь, да и Гаврило решительно отказался от чаю:
— Нет, Петро Григорьевич, самовар-то не надо-тко, я только что пил в Залесной. Ты вот прибери, прибери… Да вот и Никита Иванович тут. Глядите сами, ладно ли.
— Ладно, ладно, добро сковал, — приговаривал Евграф, разглядывая стальную продолговатую, вершка на два, плитку, с квадратным отверстием посредине. — Это чего, в жабку? В верхнее жерново? Туды игла-то от шестерни. Верхний-то конец как раз в эту дыру. Вот оно и завертится, жерново-то.
— Ты погляди…
— Добра штука-то. Звонкая.
Все дружно разглядывали поковку.
— Дак тебе, Гаврило Варфоломеевич, много ли за работу-то? — тихонько спросил Никита Иванович Рогов.
— А ничего. Мы с Клюшиным квиты.
— Нет уж, ты лучше со мной рассчитывайся, — не уступил Рогов. — Ты ведь знаешь, Клюшины из пая вышли.
Дедко Петруша Клюшин тем временем завернул поковку и подал ее тигинскому нищему:
— Мельницу-то видел на угорышке? Вот беги туды, унеси… Скажи, так и так. А ночевать-то приходи, ежели. Беги, беги, батюшко. Корзину-то оставь, никуды она не денется. Беги.
Мальчишка бегом побежал на мельницу.
— Каково живешь, Гаврило Варфоломеевич? — спросил Петруша. — Не возвернули голос-то?
Гаврило Насонов опустил бородатую голову, тихо сказал:
— Худо, брат Петро Григорьевич… Хуже некуда. Обложили налогом, как барина аль купца. Четыре сотни. А какая моя гильдия? — Гаврило вывернул вверх большие лопаты черных ладоней с корявыми, словно сучья, пальцами. — Вот она, вся моя гильдия.
— Истинно…
— И голосу не возвернули, пришел из Москвы отказ. До Калинина-то бумага, видать, не дошла.
— Дошла-то она дошла… — заметил Евграф.
— А вот Данилу-то Пачину голос воротили, — сказал Савватей Климов.
— Он сам, вишь, в Москву-то ездил.
— Тут езди не езди, все одно. Пришло, значит, такое времё мужиков к ногтю, — произнес Евграф. — Не знаю, что теперь делать.
— А что делать, делать нечего. Надо жить. — Дедко Никита поскреб столешницу. — Каждая власть от Бога.
— Нет, не каждая! — дедко Петруша Клюшин даже подскочил и кинулся к Рогову. — Это как так, Никита Иванович? Выходит, дьявольская-то власть тоже от Бога?
— От ево… — вздохнул Никита Иванович.
— Нет, тут чего-то не то, робятушки, — повернулся к Никите Савватей Климов. — Вот, скажем, о прошлом годе. Посадил тебя Ерохин в холодную…
— Не ево одного! Вот и Носопырь сидел, и Пашей Сопроновым не побрезговали.
— Ошибочно.
— Да вы погодите, дайте мне… — встал Жучок. — И правда-то вся твоя, Петро Григорьевич. А ты, Никита Иванович, зря говоришь, что любая власть от Бога. Выходит, и Ерохин от Бога, и наш Игнаха?
— От ево… — тихо повторил Никита Иванович. — А наш-то Игнаха от нас самих. Сами взрастили.
— Да за что оне так? Мужиков-то жмут?
— В наказание за грехи наши.
— А скажи мне, Никита Иванович, велики ли у тебя грехи? — всерьез спросил Савватей Климов.
— Есть…
— Ну а какие? Скажи-ко…
— А ты, Савватей, поп, что ли?
— Вот мы тебя счас поставим взамен Рыжка…
— Нет, не поставишь. Для этого званье нужно. А у меня нет званья-то.
— И званье тебе дадим. Это как там поют-то ноне? Кто был ничем, тот всем станет. Я те говорю…
Никита Иванович слушал все это и говорил сам будто сквозь сумеречную осеннюю дрему. В сердце все еще шаяла давешняя тревога, кошмарный сон не развеивался. Мысли обрывками пролетали в сознании. «Жабка… Дыра в жернове, поперек ее железная планка, в пазах у камня… Снизу шестерня на железной игле. Ветер подует в махи, в машины-то, махи замашут… Машины завертят колесо на валу. От колеса завертится на игле шестерня, от иглы через планку и верхний жернов. Потому и шестерня, что шесть черемуховых цевок… Потому и машина, что машет… Нет, Павло вроде бы добавил цевок-то. Две или три. А чего на сарае-то? Беси… Беси, они и есть беси… Чем больше о них думаешь, тем больше и лезут…»
Неторопливо и глухо, будто из-под соломенного зарода, похрипывал густой гавриловский бас:
— … мы с Данилом в одно времё и рекрутились. А как забрили, кряду и разлучили нас, одного в егеря, другого в антилерию. Меня Вильгельм и газом душил, стерва такая! Бывало, в Карпатских горах фельдфебель ныром бежит по траншее, кричит чего-то, а у нас на всю роту десяток противогазов… Битер подул в нашу сторону… Я платок обоссял, начал пышкать через ево… С того время и ломает одышка-то… А в семнадцатом-то году, бывало, всех взводных заставили гусиным шагом ходить, а ротный прибежал — того по-пластунски.
