— Куды это такую рань, Миколай да Миколаевиць? Уж не к нашей ли девке?
— Доброго здоровья… Это… — совсем растерялся Микулин. — Евграф Анфимович, та ска-ать, дома? Собранье, значит…
— Нет, не дома, — еще суровее поглядела Марья. Она, как справедливо подумал Микулин, все уже знала. А если и не знала, то наверняка догадывалась. Микулин трусливо попятился, увернулся за угол дома и побежал в поле. Около гумна Кинди Судейкина он долго бродил, ощупал место в скирде соломы, где обнимался с Палашкой, но ничего не нашел. Микулин в отчаянии схватился за голову. Ундер, водя чуткими, широкими, как рукавицы, ушами, глядел на него с межи. Августовское, се еще теплое, солнце быстро поднималось над всей Шибанихой. Микулин, не чувствуя ничего, пришел домой, долго шарил в сеннике и на верхнем сарае, около сестрина полога.
Теперь председатель то суетливо помогал ставить скамейки, то курил на крыльце махорку, то и дело гасил и опять сворачивал, гасил и сворачивал…
Сопронов сидел в красном углу один и до поры не показывался на улицу. Акиндин Судейкин зашел и к нему. Поздоровался. Сопронов едва кивнул, и Судейкин, считая себя выше, важно проговорил:
— Так, так, Игнатей Павлович.
Сопронов покосился, а Судейкин вышел так же степенно, как и зашел. Ощущая тревогу, настороженный странным поведением Акиндина Судейкина, Сопронов вышел в коридор и прислушался.
Судя по гулу, он решил, что народу собралось много и пора начинать. Отдельные возгласы тонули в общем говоре:
— Об чем говорить-то будут, а, православные? Не о вине? Больно горькое.
— Была вина да вся прощена. Колхоз будут устраивать, как в Тигине.
— Ежели как в Тигине, так надо записываться без разговору.
— Это почему?
— А потому. Им, тигарям-то, мильен выдали. Беспошлинно.
— Не ври!
— И машин нагонили, ступить некуда.
— Верно. И двор государством строят.
— Это за какие такие заслуги?
— А за то, что колхозники.
— Нет уж, робяты, идите в колхоз кому охота, а я туды не ходок. Я и на своем-то подворье толку еле даю с одной старухой. А тут все в куче, — говорил Савватей Климов, принюхивая табак. — Вон пусть партейцы идут.
— А ты, Судейкин, чего молчишь?
— Вот вы где все у меня! — Акиндин постукал по своему картузу.
— И правда! Он кряду песню выдумает. Хоть кум, хоть сват, такая уж голова у Судейкина.
— Товарищи, та ска-ать, тише. Открываю собрание — сход шибановских крестьян Ольховского исполкома. Тише, кому говорят! — Микулин погрозился пальцем на ребятишек, облепивших кроны лошкаревских черемух. — Слово с докладом уполномоченному района по коллективизации товарищу Игнатию Павловичу Сопронову. Попросим, та ска-ать…
— Видно, лучше-то не нашли, — громко сказал дедко Новожилов, сидевший на передней скамье.
— Погоди, парень, — дернули Новожилова за рукав. — Этот хоть свой. Может, и заступится иной раз. Перед верхами-то.
— Нашли заступника!
— Этот заступит да подошвой и разотрет. Давай.
То тут, то там вспыхивал смех, с задних рядов тоже что-то кричали.
Сопронов, скрипя зубами и щурясь, глядел на пеструю, шевелящуюся шибановскую толпу. Он жадно искал глазами Павла Рогова, в котором, как ему чудилось, скопилась вся сила этой подлой, никому и ничему не подчиненной толпы. Игнаха встал за столом, поднял намертво зажатую в кулаке серую кепку. Глаза его побелели:
— Товарищи шибановцы! Я вас долго слушал, послушайте счас и вы.
Толпа начала медленно затихать. Игнаха тихонько покашлял, смело обвел взглядом весь народ.
— Да, товарищи, пришло времё расстаться с проклятым прошлым. Пришло времё навек бросать единоличную жизнь и допотопный способ хозяйства. Единоличное хозяйство давно устарело. Это оно, товарищи, останавливает наши шаги вперед! Это оно мучает нас и застилает нам светлое будущее! Наш путь к счастливой жизни только в коллективном хозяйстве, только через него мы достигнем машинизации и избежим бесхлебицы. Наша промышленность, товарищи, уже начала выпускать машины и тракторы, а разве можно их купить в одиночку? Разве можно пахать на тракторе на маленьких лоскутках? Нет, товарищи. И не смешивайте колхоз с коммуной. Как учит нас товарищ Сталин, до коммуны мы еще не доросли, а вот сельхозартелью, то есть колхозом, мы уже можем жить и работать.
… Сопронов говорил отрывисто, хрипло и долго. Он говорил о трудовом облегчении в колхозе, о новой культурной жизни, о силосе и подъеме целины, приводил пример из Тигинского колхоза колхозов. Наконец, он начал рассказывать, какие льготы колхозам обещает правительство, и намекнул на последствия от невступления.
Люди внимательно его слушали. Вот он сел и вытер платком белый свой лоб:
— Товарищ Микулин! Пусть выступают в прениях…
В толпе по-прежнему было тихо. Только от речки, куда переместилась ребятня, слышался гвалт да в сидящей толпе изредка кто-нибудь приглушенно кашлял.
— Приступим, так сказать, к выступлениям, товарищи, — раздельно сказал Микулин. — Кто хочет первый? Та ска-ать, не задерживайте, тратим свое же времё…
Все молчали. Сопронов начал ерзать на лошкаревском крашеном табурете. Он зло шепнул Микулину. «Выступи сам! Ежели бедняков не мог подготовить». Но Микулин был не дюж не только выступать, но и вести собрание. Он похудел за эти часы и думал все об одном.
— Кто будет говорить? — не выдержал Сопронов и, переходя на крик, продолжал: — Все одно говорить придется! Все одно… И решать будете…
Шибаниха молчала по-прежнему.
— Ну, вот, к примеру, ты, товарищ Нечаев, что думаешь? Выскажись.
— А чего я? Как все, так и я, — Нечаев разозлился и перешел в задний ряд. — Я от людей не отстану и вперед их тоже не побегу.
Солнце поднялось на самый верх, к полудню стало даже жарко, словно на сенокосе.
Люди запереговаривались:
— Упряжку сидим.
— Три бы груды овса нажала.
— Чего воду в ступе толочь?
— Обедать пора!
