Сопронов пошептал что-то на ухо Микуленку, и тот снова встал:
— Товарищи! Есть предложение сделать в нашем собранье перерыв на обед. Есть предложение продолжить, та ска-ать, обсуждение вопросов…
— Нет уж, говорите, ежели без меня… — Новожил, кряхтя, поднялся со скамьи.
— Закрывай совсем!
— Опосля и решим. Вон поглядим, как в Тигине дело пойдет.
Все начали расходиться.
— Товарищи! — Игнаха вскочил. — Что за паникерские разговоры? суды выходите, суды! И пусть каждый скажет, что думает! Только сам и без кулацких подсказок.
— Это кто в Шибанихе кулаки-то? — спросил Евграф Миронов.
— А на воре шапка горит! — отчеканил Игнаха.
Миронов опешил:
— Я? Кулак?
— А что, я, что ли?
— Ну, нет, ты погоди, Игнатий да Павлович. — Евграф выходил к столу. — Ты меня при всем народе… при всем обществе… Погоди, дай слово…
— Вот вы где все у меня! Вот! — стукнул по своей голове Судейкин. Носопырь приставлял к уху ладонь, норовясь послушать Евграфа. Нечаев, отвернувшись к молодяжке, закуривал, многие уходили по улице и заулкам.
— Товарищи! Товарищи! — Микуленок пытался остановить народ, но его уже никто не слушал. Только Евграф, не желавший быть кулаком, доказывал что-то Сопронову.
— Объявляю перерыв на обед! — хрипло сказал Микуленок и в изнеможении поплелся к лошкаревской лестнице.
Судейкин незаметно проскочил в крашеные ворота, окликнул:
— Товарищ Микулин, что я тебе скажу…
Председатель сначала отмахнулся, но потом остановился:
— Чево?
— Давай-ко фуражками-то менять, вот чего.
Председатель на миг отупел. Но тут на его круглом лице прояснилось что-то радостное, какая-то еще не осознанная надежда блеснула в глазу.
— Давай! — догадываясь, в чем дело, едва не вскричал он. — А сколь придачи запросишь?
Судейкин за полу потащил Микуленка в лошкаревский нужник. Дверца уже не закрывалась изнутри на крючок, но все же их никто там не видел.
— Корову дам в придачу! Слышь, Киндя? — шептал не шептал, а кипел от надежды и радости Микуленок.
— Мне твоя корова не надобна. Ты мне это… Палашку на ночку…
Судейкин уже снял картуз и развернул холщовую тряпку:
— На, едрена-мать!
— Киндя… — Микуленок сперва схватил поперек Судейкина, потом схватил у него печать. — Акиндин Ларионович, да я… я тебе по гроб жизни! Век не забуду… Проси чего хошь, все сделаю.
— Беги, беги, проводи коллективизацию-то, — улыбался Судейкин, расстегивая середыш.
Микуленок исчез. Он появился в красном углу как ветер. Еще не умея скрыть радости, он бросался из угла в угол, то закуривал, то садился. Сопронов с ядовитым любопытством следил за ним:
— Ты чему это лыбишься? Рад, что собранье сорвано?
— Та ска-ать, еще не сорвано. Еще поговорим, как и что…
— Говорить собрался? А чего молчал до этого? Через два часа чтобы продолжение. И чтобы колхоз к вечеру — как штык! Не будет колхоза, пеняй на себя, Микулин.
Сопронов хлопнул дверью. «Пошел к своей Зое хлебать окрошку», — подумал Микулин. Ему было никак непонятно, чего так злится Игнаха Сопронов. «И колхоз будет, и все будет», — вслух сказал председатель. И тоже пошел обедать.
* * *
После обеда народу собралось меньше на одну треть, но Микулин как ни в чем не бывало поднял руку и прокричал:
— Начнем, товарищи, продолжение! Слово еще до обеда взял Евграф Миронов. Пожалуйста!
— Он теперь наелся, так обоих вас зажмет, — сказал Савватей Климов, — Давай-ко, Еграша, покажи сорт людей.
Савватей на ходу похлопал Евграфа по спине. Евграф вышел к столу:
— Я вот что, Игнатий да Павлович, хочу спросить. Колхоз-то это добровольное дело аль какое? Ты вот что мне скажи!
— На это, товарищ Миронов, отвечу я. — Микулин бодро тряхнул плечом. — Колхоз поначалу дело, конешно, добровольное. А в других местах оно добровольно-принудительное. Дак вот, чтобы нам до этого не доживать, бери ручку да макай в чернило. Подпишемся и покажем пример другим деревням.
— Значит, добровольное, — не унимался Евграф. — Теперь ты, Игнатий, скажи. Скажи, для чего нужен этот колхоз? И кому?
— У меня в докладе все было сказано, — брякнул Сопронов. — Ты что, хочешь антисоветский диспут?
— Нет, не хочу! Только ты мне ответь, для чего какой-то новый колхоз, ежели у нас он есть, да еще и не один? Ведь почитай вся Шибаниха и вся Ольховица состоит в этом колхозе, то есть в маслоартели. И не первый год, и выходить вроде никто не собирается. Ты вот говоришь, мелким хозяйством не прожить, машин не купить. А мы разве мелкое? Ты посчитай, сколько мы молока государству сдаем, в маслоартели-то. Какой годовой оборот — тоже погляди. И бык-производитель куплен и сепаратор — все сообща.
— Правый уклон! — крикнул Игнаха. — Все это одне бухаринские реплики!
— Не знаю уж, бухаринские аль сталинские. Знаю только одно, что и лен мы сдаем весь через льняную артель.
— Верно! — послышались голоса сквозь одобрительный шум. — Не дает, вишь, и слова сказать, сразу «реплика».
— А ты скажи, скажи свою реплику.
— Да у его одна реплика: кулак, и крышка.
— Говори, Евграф Анфимович! Слушаем.
— Ну, а кредитка-то? — продолжал Евграф. — Разве кредитка-то против социализму?
— Видать, против, ежели прикрыли! — снова ощерился Сопронов.
— Это когда прикрыли? Ее и не прикрывали. Ну а машинное товарищество? А потребиловка? Да все мужики, все хозяйства поголовно в потребиловке, и взносы не силом платим. Не дай соврать, Николай Николаевич! Ну, вон коммуна у Митьки Усова расползлась, это дело ясное. А ведь маслоартель-то, наоборот, ширится и льняное товарищество. Дак на кой ляд еще какой-то новый колхоз? Разве сепаратор-то новый в Ольховице, да бык, да общая касса — это частная собственность? Вы бы лучше похлопотали, чтобы восстановить молочный пункт и в нашей деревне.
