— Значит, так, — Веричев откашлялся. — Родился тут, в Ольховице. Семейство было большое, бедное, своего хлеба хватало только до рожес…
— Это почему бедное? — перебили из зала. — Меньше двух коров у твоего отца никогда не бывало. Да и хлеба хватало, по миру не хаживали.
— Товарищи, — Тугаринов зазвенел по графину. — Дайте товарищу досказать… Продолжайте, товарищ Веричев.
— Значит, школу прошел приходскую, три класса, обрабатывал землю вместе с отцом. А когда отца убило на германской позиции, я хозяйство оставил младшему брату. Пошел в лес на заработки. В партии с двадцать шестого года.
— Ясно. Будут ли вопросы к товарищу Веричеву?
— Вопросы-ти есть, — поднялся с третьей скамьи усташинский мужичок, вроде слегка подвыпивший. — Как нет, вопросов-то. Вот я, значит, в порядке очередности и для такого примера, тут меня все знают. Теперь, скажем, в части налоговых цифров и земельной тяжести. Какие, значит, новые бумаги пришли? Из Москвы аль там из губернии? Это первое дело. Второе мое слово…
— К делу не относится! — перебил мужика Скачков.
— Как не относится?
Но усташинца дернули сзади за полы, и он сел, пытаясь протестовать.
— Вот у меня к ему вопрос, — поднял руку Данило Пачин.
— Пожалуйста, — разрешил председатель комиссии.
— Скажи, парень-батюшко, много ли лесу-то заодно с Микуленком пропили? Считаны ли бутылоцки-то?
— Верно, верно, так его.
— А что? Чистить дак чистить!
— В другие места лес увозят, а своим на хлев не дают! А ишшо, значит, хочу спросить… насчет загробной жизни…
— Тише, товарищи! Кто хочет сказать слово о Веричеве? — Тугаринов снова забрякал карандашом о графин. — Слово имеет товарищ Скачков.
Все сразу затихли, когда Скачков расправил гимнастерку, сгоняя назад складки под широким ремнем. Кобура заметно утягивала ремень вниз.
— Знаю товарища Веричева давно, с двадцать седьмого, по совместной работе на лесном фронте. Выдержан, делу народа предан, и я считаю, что надо оставить его в партии.
— Ворон ворону глаз не выклюет, — послышалось из рядов.
— Кто ворон? Я ворон? — гаркнул было Скачков, но Меерсон остановил его такими словами:
— Я поддерживаю предложение оставить товарища Веричева в партии.
— Есть ли другие предложения? — спросил Тугаринов.
Других предложений не было, и Тугаринов, полистав бумаги, сказал:
— Садитесь, товарищ Веричев. Партбилет получите в райкоме. Очередь товарища… Товарищ Усов, расскажите автобиографию.
— Знаем, знаем Митрия! — закричали с задних рядов. — Чего человека мучить?
— Да он и говорить не обучен, он, как петух, только поет.
— Это почему ему такая потачка? Пускай как все.
Митька смущенно одернул синюю сатиновую рубаху, подковылял к примосту и положил партбилет. Меерсон поднялся за столом — «Разрешите?» — улыбаясь, оглядел избу-читальню. Она была набита битком, кое в каких местах курили.
— Товарищи, если мы все сейчас начнем курить, это что получается из этого? Если мы не имеем терпения и у нас начинается полнейшее столпотворение, мы ни к чему не приходим. Просьба прекратить. Что касается личности товарища Усова, то тут у нас нет никаких сомнений. Это вы совершенно правы, говоря о товарище Усове. Он доказал свою преданность партии кровью в борьбе с Колчаком.
— С Деникиным, Яков Наумович, — краснея, поправил Митька.
— Не имеет значения, товарищ Усов, — закончил Меерсон. — Как говорят, что в лоб, что по лбу.
— Оставить! Пусть! Все одно без должности.
— А коммуна-то?
— Вина не пьет, баб не курит, — сказал Гривенник, и Тугаринову пришлось долго звенеть карандашом по графину.
— Как это не курит? Да он и стариков-то всех искурил, и лысых, и бородатых! — сказала из зала уборщица Степанида, когда уже все успокоились. — На его никаких газет не напасти.
— Может, и от тебя, Степанида, разок-другой прикурил? — спросил Данило Пачин. — Вон ты какая розовая. — Снова начался шум и смех, и опять заговорили все сразу.
— Оставляем. Партбилет получишь на районной комиссии, — сказал Тугаринов, чтобы завладеть обстановкой, — следующая товарищ Дугина!
Все стихло.
— Эта тоже курит, — вздохнул в тишине кто-то из ольховских. — Надо оставить…
Дугина достала из пиджачка партбилет, выложила на стол и села.
— Товарищ Дугина, — заговорил председатель комиссии. — Какое у вас социальное происхождение? Сидите, сидите.
— Из рабочих.
— А почему с мужем развелись?
— Он… он ушел.
— Сам? — спросил Меерсон. — Объясните.
Дугина вдруг всхлипнула. Она достала из кармана платочек и промокнула глаза.
— Чего к человеку пристали? — заговорили в зале. — Оставить!
— Мы от ее худого не видим.
— Учит добро.
— Вопрос, чему учит? — громко вставил Скачков. — У нас есть сведения, что товарищ Дугина в смычке с классово чуждым элементом. Она недостаточно жестко проводит пролетарскую линию на уроках. Пишет заявления от имени кулаков.
— Откуда у вас такие сведения, товарищ Скачков? — тихо спросила учительница.
— Откуда, это вас не касается.
— Разрешите… Разрешите мне, — поднял руку бухгалтер Шустов.
— Слово имеет коммунист Шустов.
Долговязый Шустов, выйдя на сцену, едва не стукнулся головой в потолок. Он слегка согнулся и тихо, но твердо заговорил:
— Граждане и товарищи, я не вижу никакого смысла рассказывать, к примеру, о своей жизни и отвечать на вопросы о семейной жизни.
— Это почему, позвольте спросить? — Меерсон снял очки и вскинул голову.
— Потому, Яков Наумович, что не хочу отнимать время. Я добровольно прошу отчислить меня из партии. Вот мой документ, примите его. Я отказываюсь платить взносы и участвовать в партийных собраниях. Потому как не согласен с линией партии. Особливо насчет кооперации и в крестьянском вопросе.
