«Пошто же мы эк обанкрутились-то? — размышлял Данило. — Как это все вышло-то?»
Он снова поднялся наверх, где посреди пола лежал перевернутый котел, машина, свернутая в трубку Коровина и Васильев костюм. Завтра все это Гривенник либо Митька Усов унесут в лавку, а Игнаха Сопронов будет спрашивать, кто сколько даст хоть бы и за тот же костюм. За что издеваются? Ведь когда налог накладывался, было каждому ясно, что ни Данилу, ни Гаврилу такие суммы не выплатить хоть бы и в четыре года. Значит, задумано было заранее, решили совсем извести. А за что? Один и тот же вопрос мучил Данила Пачина: за что? Не чувствовал он за собой ни самой малой вины ни перед властью, ни перед богом, как ни старался припомнить всю свою подноготную. АН нет, были-таки и вины, и грех. Правда, по молодости, по глупости. Не утерпел разок, прижал одну девку в одном месте, в одну темную ночь… Ревела, бедная, нет, не пожалел, не хватило ума-то. Был и еще один случай в гражданскую. Можно бы спасти от расстрела одного поручика, совсем еще ребенок был. Не пожалел Данило Пачин офицерика, не спас. Расстреляли мальчишку. Да ведь и другие не пожалели? Нет, не пожалели и другие… Только от этого, пожалуй, не легче.
Данило крякнул и полез в шкап. Достал последнее письмо старшего сына Василия, повертел. Он не знал грамоты, но письмо знал почти наизусть:
«Добрый день, веселый час, пишу письмо и жду от вас. Здравствуйте, тятя Данило Семенович, мама Екатерина Андреевна и братец Алексей Данилович. С приветом ваш сын и брат Пачин Василий. Тятя, во первых строках моего письма сообщаю, что я теперь на новом месте и на корабле не служу. Меня посылают на курсы, чтобы выучиться на техника-командира. Конешно, моей грамоты маловато, но чего не хватает, доберем норовом…»
Дальше сын Василий перечислял в письме всех ольховских и ближних девиц, которым надо передать поклон, сообщал, что после курсов обещан ему отпуск, и подробно описывал, когда и какую получил военную форму. «Пожалуй, надо бы ему сообщить, что тут с отцом-то делают», — подумал Данило и уже решил: когда Олешка придет из школы, сразу надиктует ему письмо. Но опять же сразу и одумался: вдруг навредит парню? Вдруг и ему сделают остановку по службе? Там ведь хоть и морское дело, а свои Сопроновы тоже есть. Знамо, есть, где их сейчас нету…
Некуда сунуться, не с кем советоваться. Раньше хоть в церкву, к попу можно было сходить ежели что, либо в миру душу облегчить. Нынче церква под замком, стекла выбиты, а мир — что мир? Дожили до того, что стали друг дружку бояться, готовы и сами себя загрызть…
Данило хлопнул о колено старой облезшей пыжиковой шапкой. Некуда сходить, не с кем поговорить. К сыну Пашке, в Шибаниху? К свату Ивану Никитичу? Так у них на уме то же самое. Прозоров был голова умная, нонь неизвестно где. Лузин Степан… Постой-ко, а Шустов-то? Как он на чистке-то… Сам на себя заявку. Я, грит, не подхожу вам и прошу вычистить добровольно. Не каждый и может так-то…
И Данило Пачин, не мешкая, отправился к Шустову. На что он надеялся? Александр Леонтьевич хоть и справный хозяин — скотину держит, ульев пчелиных с полдюжины, но шесть сотен взаймы тоже не даст. У него и суммы такой нет. Семейство мал мала меньше, да и самого того и гляди прижмут. «А вот пускай выдает мне маслоартельный пай! — вдруг осенило Данила Пачина. — Пускай воротит! У меня там больше двухсот рублей. Дома бы наскребли сколько-нибудь да к свату Ивану съездить, подзанять. Остальное либо у того же Шустова, либо у шибановского приказчика Володи Зырина…»
Так думал повеселевший Данило, ступая напрямую к шустовскому дому по мягкой осенней тропе, проложенной по ольховским задворинам около бань. Ветер не давал ему пути. У амбара, переделанного в омшаник, Данило больше чем надо мыл сапоги в лужице из-под первого снега.
… Александр Леонтьевич Шустов — коренной ольховский крестьянин — еще до семнадцатого года самоучкой дошел сперва до приемщика, затем и до маслодельного мастера, после чего ездил в город Череповец Новгородской губернии учиться кооперативному делу. Кооперативное движение, начатое земствами сразу после реформ, графу Витте не удалось приостановить. Даже и прижатое к ногтю, оно широко и быстро развивалось по всей России. В 1904 году Николай Второй подписал уложение об учреждении мелкого кредита. Тогда, словно грибы после дождя, начали расти городские и сельские кооперативные общества. (Еще в 1870 году в селе Ошта Олонецкой губернии открылось первое сельское общество.) В 1912 году был создан московский народный банк, общий баланс которого к весне восемнадцатого года достиг семисот девятнадцати миллионов рублей. Только за осень 1914 года и одного льна было продано за границу на двадцать миллионов. Паевый капитал одного лишь сибирского союза маслоартелей превышал два с половиной миллиона, сумма его баланса составила сорок четыре миллиона рублей… Однако подписанный Лениным декрет от 20 марта 1917 года, дававший широкий простор русской кооперации, был отменен уже в восемнадцатом. А вскоре кооперативные средства, собранные за многие годы, начали изыматься государством, и Отто Юльевич Шмидт, руководивший тогда всем кооперативным делом, уже ратовал за его полное подчинение государству.
С тех пор много воды утекло. Отто Юльевич забросил кооперацию и подался в полярники. Союзы кооператоров то и дело перетряхивались, переименовывались и чистились от чуждого элемента. Но масло и лен, кожи и шерсть, зерно и картошка государству нужны были как и раньше…
Бухгалтер Ольховского отделения маслоартели Александр Леонтьевич Шустов вначале только дивился и недоумевал: зачем сворачивать кредитное дело? Для чего душить во младенчестве машинные товарищества и ТОЗы — этих младенцев, рано или поздно выросших бы в крепких здоровяков производственного кооперирования? Почему понадобились какие-то совсем новые колхозы? Ведь все и так вроде бы шло по Ленину. Кооператоры не только сбывали деревенский продукт, но и торговали городскими товарами, распространяли среди крестьян не только передовые агротехнические и животноводческие знания, но и культуру вообще, занимаясь издательской, просветительской и даже музыкальной деятельностью.
