— Истинно, спасай! Грабят меня, за что, не знаю. Слыхал ведь, поди, были с описью. Торги намечены…
— Денег, Данило да Семенович, у меня нет, живем натуральным хозяйством.
— Я у тебя не взаймы прошу, нет. А выдай-ко ты мне мой артельный пай, а? Я ковды справлюсь, все до копеечки возверну обратно.
Шустов тряхнул ушастой лысеющей головой. Внимательно поглядел на собеседника. Потом встал и начал бесшумно ходить по половикам, едва не задевая головой о потолок. Данило ждал. А Шустов все ходил в своих больших, обутых с шерстяными носками домашних валенках с отрезанными голенищами. Бриджи его, сшитые на военный манер, слегка шелестели, это сказывалась кожа, нашитая на те места, которые при верховой езде соприкасались с кавалерийским седлом. Домашний жилет, надетый поверх синей сатиновой косоворотки, был расстегнут, бухгалтер хрустел на ходу пальцами. Он вдруг подошел к столу и достал из-под книг большую групповую фотографию, наклеенную на толстый белый картон. Наклеенная пониже подпись была набрана и отпечатана в типографии.
— Ну-ко гляди, Данило Семенович, где тут моя-то личность?
«2-е Собрание Уполномоченных Вологодского Союза Потребительских Обществ „Северсоюза“.
15–18 января 1926 года».
Данило по слогам с трудом прочитал лишь половину:
— Да где найти, вас тут, наверно, тыща!
— Ну, тыщи нет, а к полтыще близко, — задумчиво произнес Шустов. — Народ со всей губернии…
На фоне какого-то проемистого здания, видимо, склада, во много рядов, амфитеатром, тесно сплоченные, полулежа в первом ряду, дальше сидя и стоя, внимательно и всерьез глядели с фотографии около трехсот уполномоченных в самых разнообразных шапках, пиджаках, шубах, пальто и шинелях. Молодые и бородатые, в большинстве с усами, добродушные и серьезные, глядели они с этой, почти новенькой фотографии.
— Гляди-ко, и бабы есть!
— Немного, правда, а есть, — подтвердил бухгалтер Шустов.
Человек тридцать, не разместившихся внизу, стояло и сидело на втором этаже склада, между колоннами.
— Нет, не определить, — вздохнул Данило.
И тут Шустов тупым концом карандаша указал себя в долгоухой зырянской шапке.
— Разве мы знали тогда? — тихо заговорил он. — Разве знали-ведали мы? Что так дело-то обернется, а, Данило Семенович? Ведь, считай, вся губерния… тут, на одном картонном листе, будто солома в горсти… Много ли надо? Одной спички хватит.
Данило не мог понять, о чем говорил бухгалтер, но слушал и терпел, хотя терпения не было. Время шло, деньги нужны сейчас, как можно скорее.
— Теперь скажи, гражданин Пачин, что осталось от нас? Да вот, через три годика разгонили нас всех до единого, как зайцев, а денежки из несгораемых ящиков выгребли, и Отто Юльевич от нас отшатнулся к ледокольному делу. Что тут скажешь? — Шустов развел руками и опять начал ходить по избе. — Да ежели бы и были оне, твои, Данило Семенович, вклады, целые, нетроганые, ежели бы так, ты думаешь, отдали бы тебе их? Очень это сумнительно…
— Как же так-то, Александре Левонтьевич? Ведь ковды я в артельто записывался, ты чево говорил? Ты всем говорил: паи ваши, и в любую минутую их можно получить обратно. Говорил ты эк аль не говорил? Вместе с Крыловым?
— Говорил, Данило Семенович.
— Дак как жо так?
— Вот так. У меня пай не меньше ведь твоего. Да ежели бы и деньги были, и Крылов не уехал, что толку? Ты ведь знаешь, что у меня я ключей нету.
— Омманщики! — вырвалось у Данила.
— Верно, — согласился Шустов. — Омманщики…
— Дак где концы-то искать?
— Концы, Данило Семенович, в руках у Сталина да у Молотова. А может, и у их нет, а где-нибудь подальше… Ты у Калинина-то бывал, знаешь что да почем.
— Пропала, видно, Расея.
— Россия-то? — Глаза Шустова на мгновение печально засветились, он сел около. — Россию-то, Данило Семенович, иные, вроде Яковлева, считают как бы за головешку в печи. Дескать, чем больше ее колотишь, тем шибче она, матушка, горит.
— Ну а коли совсем догорит? — взъярился Данило. — Куды мы после-то?
— Тоже сгорим! И тепла не оставим после себя, один угар…
Данило не мог слышать таких речей. Он совсем не хотел сгорать дотла, ему было жаль пивного котла и швейной машины с ножным приводом. Обидно было и за свои права, отнятые Советом, и за шерстяной костюм сына Василья. За что воевал? Между тем сроки уходили, дело двигалось к вечеру. Он в отчаянии поглядел на бухгалтера Шустова. Но тот все ходил по избе, ломая уже давно не хрустевшие пальцы. Полосатая от смоляной дратвы правая его ладонь так и не отмылась, он то сжимал пальцами свой узкий высокий лоб, то вновь по очереди дергал за пальцы. Дети и старики гудели за дверью, окрашенной суриком. Неожиданно шум в той избе усилился, и вдруг все затихло. Шустов рывком отворил дверинку. Данило Пачин не поверил своим глазам. Гаврило Насонов, согнувшись перед отцом Шустова в дугу, ткнулся в пол белым своим лбом. Мелькнула темно-бурая борода. Леонтий Осиевич, растерявшись, вскочил с лавки и забегал вокруг Гаврила Насонова.
Бухгалтер Шустов шагнул к двери:
— Что? В чем дело?
— Да вот… Вишь, денег просит взаймы… — услышал Данило прерывистый голос Леонтия Осиевича. Данило не помнил, как прошел мимо плачущего, все еще не встающего на ноги кузнеца Гаврила Насонова, как вышел в сумерки слякотного ноябрьского предвечерья. Он шел все быстрее, не глядя под ноги, не отвечая на здравствования. Шел сам не зная куда, но что-то решительное копилось в нем по этому ходу. Вдруг он остановился и дважды, в обе стороны, плюнул. Потом суетливо снял шапку, отыскал глазами церковную колокольню, быстро перекрестился и пошел еще скорей давешнего.
Он шел теперь в сторону Прозоровского подворья, не спотыкаясь и не оглядываясь…
* * *
В Шибанихе еще глубокою ночью, сквозь крепкий предутренний сон Павел учуял движение воздуха над роговской крышей. Накануне весь вечер не по-доброму горела красная, предвещавшая зиму заря. И вот ночью подул ветер. Тот самый, которого ждал Павел уже третий или четвертый день. Недавно они сбились с Акйндином Судейкиным об заклад: Павел твердил, что ветер подует еще до первой четверти, а Киндя из кожи лез вон, все доказывал, что, пока новолунье, ветра не жди.
