— Кеша человек везучий. От налогу освободили, в карты обыграл Николай Ивановича.
— Нет, те денежки Северьяну Брускову достались.
— Ну, Нечаева обыграл.
— Это правда.
— Да чево Судейкин-то?
— Да вон уж газету взял.
Судейкин, в окружении мужиков, и впрямь развернул газету, начал читать. Он всегда начинал читать и петь по газете.
— Писано, пописано про Ивана Денисова. Как жили шибановские мужички, где мои очки?
— Давай, Акиндин, зачни чего, ежели.
— Севодняшнее-то не забудь.
Судейкин держал одной рукой газету, другой схватился за Палашкин сарафан.
— Ну, Палагия, вся на тебя надия, буду сказывать байку, подай-ко, матушка, балалайку!
Палашка сняла со шкапа балалайку, подала. Судейкин заиграл и запел:
Балалайка — восемь струн,
Балалаечник дристун.
Многие остановили разговор, подвинулись ближе. Кеша Фотиев с блаженной улыбкой открыл рот и ждал, чего будет дальше. Акиндин, наяривая на балалайке, спел:
Вы послушайте, дружки,
Это дело не смешки.
Он сделал проигрыш, все нахлынули еще ближе.
Как Микулин со Штырем
Разживалися вином.
Микуленок сразу прикончил разговор с Иваном Нечаевым.
Разживались Таниным,
Сельсовет оставили.
Таня поджала губы. Послышались одобряющие голоса.
— Ну, Акиндин, давай!
— Не перебивай, говорят, не сбивай человека!
Микуленок у крыльця —
Дай-ко, бабушка, винця,
Нету, милый, нету-ста,
Да зайди, пожалуйста.
В избе у Евграфа стало сразу тише. Табачный дым густо плавал от потолка до пола. Судейкин не останавливался. Он придумывал слова на ходу. Все давно знали об этом и старались не сбить его с толку.
Только вынула чекушку,
Носопырь идет в избушку.
Палашка первая прыснула, не сдержалась, ее остановили с двух сторон.
Ой, миленок, ой, беда,
Микуленка-то куда?
Чем гонитъ на улицу,
Посажу под курицу.
Судейкин только входил в раж, а уже многие лица застыли в напряженно-улыбчивом нетерпении. Балалайка брякала ловчее с каждой минутой.
От такого случая
Вышла неминучая,
Это, граждане, не шутка,
Напугалася Рябутка —
Взяла да и обо…ласъ
На шибановскую власть.
От смеха в избе вспыхнули лампы, дым заколебался. Микулин смеялся и сам. Все равно сердиться было бесполезно — историю с курицей давно знала вся деревня. Мужики хлопали председателя по спине, утирая слезы. А Судейкин со строгим видом, не улыбнувшись, тренькал, дожидаясь тишины:
Дедку в бане не сидится,
Вздумал дедушко жениться.
Батожком-то в землю тычет
У меня денег сорок тысеч,
Есть и мидъ, и серебро,
Со мной жить будет добро.
Чем те по миру ходить,
Так лучше згодье[2] наводить,
Наводить-то будешь меркой,
У мня будешь акушеркой.
На этом месте даже суровый молчальник Клюшин расхохотался. Все поджимали животы, но, не успев просмеяться, затихали в новом напряжении. Судейкин не останавливался:
Таня ножкой топнула,
Ох, не пойду за дохтура!
Крикнул Коля из-за печки:
— Это все не по-совечки,
Все неправильное тут,
Выходи, коли берут!
В избе Евграфа опять колыхнулись фитили в лампах; отец Николай кашлял, наваливаясь на столешницу. Кеша Фотиев колотил от восторга кулаком по полу, мелко трясся Савватей Климов, Иван Нечаев стонал и охал, бабы и девки тоже. Микуленок еде перевел дух, отмахиваясь от мужиков. Хотел уйти, но раздумал, сел снова на пол. Новожилов надорвался и только икал; сквозь шум, махая рукой, Таня кричала Судейкину: «Нечистой дух, отстань! Не пой, не пой больше-то. Ой, сотона стамоногой».
— Пой, Акиндин, без сумленья! — настаивал Савватей Климов. — Игнаха уехал, пусть слушают.
— А что мне Игнаха, — упирался Судейкин, — я сам себе Игнаха.
Носопырь, приставляя ладонь к уху, спрашивал каждого:
— Ось? Чего говорят-то?
Один Жучок, умаявшись за день, сладко похрапывал на лежанке.
XV
Февральская ночь притушила огоньки в деревнях, окутала спокойной тьмою Ольховскую волость. На масленицу, после крещенских морозов, слегка потеплело в окрестных непроходимых и непроезжих лесах. Поля и снежные пустоши не мерцают под зеленым лунным сиянием. Ночью чуть дышат сонливые несердитые ветерки. Они лениво шевелят поземкой, пробуют свист. Переметают широкий зимник, долго бегущий в центр волости — в деревню Ольховицу. Ночью спит, никуда не бежит и эта дорога. Волки спокойно выходят на зимник, идут по самой его середине, обходя большие деревни. Проснется, взбаламутит весь дом какая-нибудь трусливая шавка. И опять все тихо. Небо в бесшумных движениях полярных сполохов. Высокие желтоватые столбы, сменяя друг друга, перемещаются, гаснут. Пахнет промороженным сеном и деревами домов: отпышкались, считай, пересилила зиму деревня Ольховица. Как и Шибаниха, она спит спокойно. Во всех домах давно погашены лучины, коптилки и лампы, а отблеск редких иконных лампадок не достигает окошек.
Только в одном доме Ольховицы горят четыре смежных окна, освещая в огороде прямоугольники снега.
Светит флигель бывшего помещичьего дома, в котором один на один со своей судьбой живет боярский потомок Владимир Сергеевич Прозоров. Ныне он просто гражданин Прозоров, стареющий хозяин давно не ремонтированного флигеля и двух десятин запущенной пашни, которые он сдает в аренду. От угла через освещенный снежный квадрат метнулась быстрая тень. Чья-то фигура замерла между окнами, сливаясь с темным простенком. Но вот человек шевельнулся, прижался виском к фрамуге, и тень от его головы четко обозначилась на снегу. Человек по-ястребиному стих.
Голос внутри помещения звучал ровно и, казалось, слишком уверенно, но плотные стены и двойные, хорошо промазанные рамы поглощали смысл сказанного. Человек распрямился и заглянул в окно.
Прозоров, одетый в толстовку и длинные, до самых пахов белые валенки, ходил по комнате, он говорил что-то не в такт шагам. Голос его изредка прерывался другим, старческим и более тихим. Тот, кто говорил тихо, сидел в простенке, и было ясно, кто он. Но человек с улицы продолжал напряженно вглядываться. «Так, собрались. Опять собрались у этого недорезанного буржуя! Длиннополая сволочь, лиса бородатая… Приперся…» Образ бывшего благочинного, маленького сивого священника Сулоева представился ясно и четко: сейчас он сидит в простенке, трогает редкую бороду костяными пальцами и глядит на Прозорова, кротко мигая бесцветными слезящимися глазами. «Приперся. Третий раз собрались, сидят до полуночи. А кто третий?» Человек не слышит голоса третьего, но чувствует, что в комнате трое. «А может, и раньше собирались? Собирались и раньше…» Голова начала двигаться, высматривая третьего. И вдруг человек в каком-то неистовом торжестве отпрянул от света. «Лузин! Неужто Лузин? Ну, чистоплюи, я до вас доберусь!»
