— Ой! Паша… Пашенька…
Она рассмеялась, захлебнулась от встречного ветра, сжала белые зубы, мотнула головой, сбивая на воротник радужную кашемировку.
Павел привстал на сиденье.
— Ну! Карько! Ну!
Длинное тело коня стелилось в снегах, вдоль узкой прямой дороги. Павел видел лишь волнообразные движения от головы до хвоста. Он не услышал, как железные шины санок тонко запели, не слушая смеха и возгласов восторженной, перепуганной, радостной Веры; стоя на санках, он крутил над головой вожжи. Расстояние между Павлом и Саввой быстро сокращалось. Карько стелился по дороге. Свежий, упругий, пахнущий сеном воздух сорвал с головы шапку. Павел успел подхватить шапку, бросил ее в передок санок и свистнул еще, но Карько был от Саввы уже в двух или трех метрах. Савва, погоняя кобылу, то и дело затравленно оглядывался, но уже приближалась развилка росстани… Когда копыта Карька ударили в розвальни Климова, Павел неуловимым движением вернул взбешенному коню спокойствие, сделал красивый маневр и гикнул. Упряжка шла какой-то момент правее, чуть сзади, но тут же кони сравнялись и пошли голова в голову.
— Эх, Савватей да Иванович! — заорал Павел.
Не слыша матюгов оскаленного Саввы, он гикнул снова, Карько напрягся, сделал последний рывок и вышел вперед, медленно сбавляя опустошающий бег. Павел перевел Карька на рысь и тоже, опустошенный, опустился на беседку саней.
Теперь Вера смеялась, махая отставшему Савватею. Они легко догнали тяжеловесного Ундера, обошли на новой развилке и под азартные крики Нечаева вышли вперед. Сосны ольховского волока плыли мимо, мелькали березки на пустошах. До Ольховицы оставалось полчаса спокойной езды.
Савватей решил-таки обставить Акиндина с Нечаевым. Он нагнал жеребца при выезде в ольховское поле. Акиндин обернулся, показал Климову фигу и нажал на Ундера. Дескать, не видать тебе, Климов, дуги как своих ушей! Однако Савва не собирался уступать дугу. Он был уверен, что выиграет, и снова хлестнул Рязанку. Рязанка лишь вздрогнула, но не перешла не только на галоп, но и на рысь. Савватей растерялся, не зная что делать. Впереди, метрах в двухстах, ехали шагом Акиндин и Ванюха Нечаев, родная дуга маячила в глазах Савватея. Рязанка не хотела бежать. Но тут случилось самое непредвиденное. Утомленный гонкою Ундер, видать вспомнив свое главное, данное ему природой назначение, остановился, сделал угрожающий всхрап, заперетаптывался и призывно заржал. Рязанка, вообще-то равнодушная к этому зову, легонько отозвалась, и Ундер окончательно потерял управление. Нечаев и Акиндин ругались, бились с ним, махали вожжой, но все было напрасно: Савватей Климов нагнал их. Жеребец заупрямился еще больше. Савва ударил кобылу кнутом, обогнал и, не оглядываясь, покатил к деревне Ольховице. Но теперь жеребец опять шел за ним по пятам, угрожая раздавить мощными копытами и Савву, и его розвальни. Нечаев непрестанно кричал, чтобы Савва дал дорогу. Акиндин тоже матерился. Тогда Савва встал, показал в свою очередь фигу и крикнул преследователям:
— Шиш! Шиш, голубчики, я вам не дамся, не из таковских!
Но жеребец наседал сзади, его громадная мохнатая голова моталась над Саввой, кидая кровавую пену.
Савватей начал бить Рязанку кнутом по ногам, это было его последнее средство. И он въехал в Ольховицу первым, подкатил прямиком к лавке…
У Рязанки мелко дрожали грудные мускулы, ноги вздрагивали и подкашивались, она держалась еле-еле и готова была упасть каждую секунду. Ее не надо было привязывать к коновязи, где стояло с десяток других упряжек. Она храпела, бока ее часто вздымались…
Савватей отпустил подпругу, разнуздал. Бегая вокруг лошади, он обтер ее клочком сена, накинул на нее свою же шубу, уговаривая:
— Ой, молодец, ой, обставила! Обошла такого верзила, от славутница! Где им против нас? Слабы в коленках! Да мы этого Ундера…
Судейкин с Нечаевым поставили жеребца на задворье у знакомых, распрягли, привязали за толстый аркан и, не попив даже чаю, явились к магазину.
— Что, выкусили? — кричал Савватей Акиндину. — Да моя Рязанка, кабы шиненные розвальни… Не уступлю жеребцу ни в жизнь.
Акиндин подошел, хлопнул рукавицей.
— Ладно.
— Вот и ладно, — радовался Климов. — Теперь твоему Ундеру хана, три года будет бесплатно обслуживать Рязанку-то.
Судейкин поглядел на кобылу.
— Нет, Савватей Иванович, — сказал он. — Ундер ей больше не понадобится.
— Думаешь?
— И думать нечего, само видно. Ишь, у ее и губа отвалилась, все поджилки трясутся.
Савватей Климов только теперь понял, на что стала похожа кобыла. Он сокрушенно кашлянул, крякнул.
— Ишь ты, и правда, едрена-вошь… Вроде бы и кобыла-то ничего. Совсем была новая…
— Новая, — ухмылялся Судейкин. — Кобыла новая, да дыры старые, вишь, еле пышкает.
Люди, ольховские и приезжие, сгрудились вокруг. Здоровались, подходили новые, подъехали многие и шибановские.
— Ундеру тут и делать нечего, — сказал опять Судейкин, обращаясь ко всем.
— Устоит, отпышкается, — сказал кто-то, и Савва обрадовался поддержке.
— Ну? Да ее… не променяю ни на какой трахтур! Ты, Акиндин, молчи, проиграл, дак, пожалуйста, молчи.
— Да что проиграл-то? — послышались голоса. — Судейкин, что ли, проиграл-то?
— Ну!
— Обставила Ундера!
— Дугу хотел выспорить.
— Климовскую?
— А она и обставила.
— Вроде и духу-то в одной ноздре, а гляди?
— Три года, говорят… жеребца бесплатно.
— Ну, Савватей Иванович, молодец.
— За такое дело надо не три, а всю жизнь. Ты тут, Савва, проглядел маленько, надо было спорить на все сезоны.
— Много ли сезонов-то будет? — закричал вдруг мужичок из дальней деревни Усташихи. — Вон афишка-то висит, севодни собранье.
— Какая афишка?
— Игнаха Сопронов бедноту собирает, будут народ делить. На три разряда.
Ольховица была полна сегодня народу. У кооперации, у ВИКа, у многих домов стояли распряженные кони, хрупали сено. Санки, корешковые и крашеные деревянные, розвальни стояли у коновязей вплотную. Стаи подростков катались с горы на козлах и корегах, взрослые девки и парни катались на слегах, старики и старухи, гости и гостьи направлялись в церковь к обедне, останавливались глядеть выезды.
