— Ну и хитер, Северьян, хитер!
— Солить не солил, а всех обставил!
— Так вы чего, мужики, неужто Жучку уступите?
— От молодец!
И Сережка забыл то, о чем просил его Прозоров. Он с сердечной болью отсчитал дома десяток «бабок» и приволок Павлу. Игра началась снова… Пестрая сутолока Иванова дня заволакивала Шибаниху. Молодежь из дальних волостей еще не скопилась в деревне, но деревня на широкую ногу принимала гостей. Улицы совсем опустели. Весь народ был по домам. И вот как раз в этот момент из отвода от поскотины в деревню вошли двое странных людей. Обвешанные сыромятными ремнями, держа в руках сундучок с каким-то непонятным «струментом», они попросили воды у новожиловского колодца. Напились и откашлялись. И вдруг один из них, здоровенный рыжий мужик в английской, с большим козырьком фуражке, набрал воздуху, заорал:
— Кому животину лечить, легчить, быков, жеребят, обрубать копытаа! Легчить, лечить, обрубить копы-таааа!
В домах заоткрывались окошки, завысовывались головы гостей и хозяев. За чужаками увязалось человек шесть прискакивающих ребятишек. В том числе и Сережка Рогов…
«Коновалы, коновалы пришли!» — потянулся, полетел ветерком занятный слух.
Акиндин Судейкин сидел дома со свояком Егором. Он только что налил в ендову кислого, не больно удачного пива и только хотел налить в стаканы, как с улицы донесся этот громкий призыв коновалов.
— Стой, Егорко! — Акиндин вскочил со стула. — Вон оне! Как раз вовремя…
— Неужто всурьез? — свояк не верил своим ушам.
— Всурьез… Матка, зови их сюды.
Акиндинова женка заревела в голос, двое девчонок-подростков тоже захныкали. Но Судейкин был неумолим, он уже давно решил прикончить «дело», вылегчить жеребца.
— А ну остановить водополицу! — крикнул он на плачущее семейство. — Вот я вас!
Когда коновалы сравнялись с домом, Судейкин высунулся в окошко:
— Откуды, товарищи?
Коновалы остановились.
— Дальние. Сейчас с Пунемы правимся.
— Милости прошу к моему шалашу. Заходите.
Коновалы переглянулись: приглашение было как будто серьезным. Они зашли в избу, поздоровались, а хозяин сразу налил им пива.
…Через полчаса вся Шибаниха знала, что Акиндин Судейкин будет легчить Ундера. Сережка Рогов стоял с раскрытым ртом среди мужиков и ребят, скопившихся в проулке в доме Судейкиных.
— С чего это он вздумал жеребенка-то легчить? Рехнулся, видать! — сказал Акимко Дымов, усаживаясь на тесовом штабеле.
— Судейкин в землю на две сажени видит, — возразил Савватей Климов.
— Видно, причина есть.
— Притчина одна.
— Да какая?
— А такая, что капитал, свое заведение.
— Ну, загнул. Да какой в Ундере капитал-то?
— В Ундере-то? В ём капиталу… — Савватей Климов присвистнул, — на тьпцу кобыл хватит, не то что в тебе. У нас-то вон и всего по одной бабе.
— Ну, у тебя-то, Савва, наверно, не одна. — Жучок похлопал Климова по сухой спине.
— Есть. Не скажу, — кротко согласился Савватей.
— Ох, Савва, так это тебя ведь легчить-то надо?
— Куда Савву легчить!
— Мать-перемать! — вдруг встрепенулся Савватей. — А ведь он не имеет правое жеребца легчить! Он мне о масленице проспорил. Евонный Ундер мою кобылу должен три года обслуживать.
— Ты в суд подай.
— Верно. Как так?
— Аблаката найми!
Все ждали, переговаривались. В доме Акиндина чуялись приготовления: кипятили самовар, принесли два ведра речной воды. Вышел на лужок рыжий коновал, засучил рукава и, разбирая сыромятные ремни, даже не поглядел на публику. Вдруг Новожилов-младший раздавил сапогом цигарку и произнес:
— Шутки-то, ребята, шутками… А моя Шибра вон загуляла. Не хотел к жеребцу гонять, думаю, после праздника.
— В поскотине кобыла-то?
— Дома стоит.
— Ну, так веди, пока не поздно.
— Да ведь… А что? Пойду, может, договорюсь.
И Новожилов пошел в дом к Судейкину.
Минут через пять он выскочил из ворот и, чуть не бегом, заторопился домой. Через какое-то время его вороная, широкая как печь, Шибра уже стояла в проулке, кося на народ беспокойным глазом и прядая ушами. Баб и девок, скопившихся около, как ветром выдуло из проулка. Снова остался тут один мужской пол. Новожилов уже держал кобылу посреди лужка. Мощное призывное ржание Ундера послышалось из-за бревенчатых стен Акиндинова дома. Судейкин вышел на крыльцо. Он высморкался и махнул рукой: «А, все трын-трава! Давай, мол, Новожилов, держи крепче». И прошел в конюшню. Через пять минут рыжий коновал распахнул ворота. На лужок стремительно вылетел ярящийся Ундер. Сухое тело Акиндина Судейкина почти висело у большой, мотающейся головы жеребца. Толстый аркан, привязанный к недоуздку, волочился по земле. Акиндин, не выпуская аркана, отскочил от Ундера. Жеребец захрапел и, даже не остановившись, поднялся. Грива его взметнулась, он впился зубами в холку вздрагивающей Шибры. Сережка запомнил большой, налившийся кровью глаз, косматую, словно туча, гриву. После второй садки Шибру увели, а Ундера несколько минут еще гоняли на аркане по кругу.
Потом второй коновал вынес на лужок ведро с водой и таз с кипятком, разложил инструмент, наладил льняную веревочку для жгута. По-видимому, этот маленький коновал был главным. Второй, здоровый и рыжий, разобрал ремни. Акиндин Судейкин подал им аркан, тряхнул головой:
— Валяйте… В избу пойду, тут помощников хватит.
— Мы, Акиндин Ларивоныч, и без помощников. Дело знаем.
— Bаляйте…
Акиндин Судейкин понуро направился к крыльцу, но вернулся. Жеребец был теперь спокойнее, стоял перетаптываясь, не мотал громадной своей головой и не рвал аркан из рук коновала. Акиндин погладил его по лощеной обширной косице: — Ну, брат…
И быстро пошел к дому. Ундер, словно почуяв беду, тревожно заржал, и было в этом ржании что-то совсем беспомощное. Жеребец как будто просил не оставлять его одного на лужке с этими чужими, незнакомыми мужиками, среди праздничной деревенской ватаги.
