Сегодня Павло Сопронов сидел на крылечке, он кое-как, на руках, передвигался по ровным местам, даже через порог. Он сидел на ступеньках, а старики по очереди здоровались, вздыхали, но, чтобы не затягивать время, Жук сразу объяснил Павлу все дело. Павло цыркнул слюной на брошенную цигарку и обеими руками переложил левую ногу с места на место.
— И гадать нечего, — сказал он. — Надо пороть. Может, и мне на пользу, совсем извертелся, прохвост.
— Давай, Клюшин, иди за вицами, — проверещал Жук. — Да потоньше ломай.
— Из веника-то не подойдут? — спросил дедко Никита.
— Можно и веник, только зимний надо — голик.
— Да уж лучше бы свежим.
Клюшин сходил за отвод и наломал из ивового куста с полдюжины прутьев.
— Говоришь, в рюхи играет? — спросил Павло.
— В рюхи. Как думаешь, хватит пятка-то? — Никите уже становилось жалковато обреченного Сельку. Они остались с Павлом вдвоем на крыльце, все остальные ушли ждать в избу.
— Мало пятка, — Павло опять закурил. — Десяток горячих надо.
Селька появился неожиданно и не с той стороны. Видимо, зная, что его ждет, он выглянул из-за угла и показал красный язык и фигу, начал дразниться:
— Что? Видели? Вот вам! Во!
Смелея все больше, он подошел совсем близко.
— Ну-ко, прохвост, иди сюды! — крикнул Павло. — Я те покажу, как стекла бить!
— А что? Догонишь? — Селька опять показал отцу фигу. — Догонишь? Не догонишь, во вам!
Селька прыгнул на крыльцо, к воротам, надеясь скрыться или запереться в доме. Павло хотел поймать его за ногу, но не успел, повалился на бок, Селька торжествующе зарычал:
— Гы-ы-ы!
И захлопнул ворота. Но сзади в сенях его тут же схватили. Он не ожидал тыльного нападения. Дедко Клюшин цепко держал его за одну руку, Жук за другую, а здоровый Новожил обхватил ноги. Орущего и брыкающегося Сельку повалили на пол, дед Никита держал наготове пучок ивовых виц.
— Штаны, штаны сволакивай! — пыхтел Жук, наваливаясь Сельке на ноги. — Ох мать-перематъ, убежит…
— Не убежит… Задницу-то! Не заслоняй!
— Давай!
Дедко Никита взмахнул пучком розог.
— Р-раз! — считал Павло Сопронов с крыльца. — Два! Не жалей дьявола, таковский. Три!
Селька завопил…
Павел услышал этот крик, выходя от Евграфа. Он выбежал из-за угла, подскочил, схватил дедка за руку:
— Остановись! Рехнулись, что ли?
— Стой…
Он отпихнул Жука, толкнул Новожила:
— Стой!
— А ты что за начельник? — взъерепенился Новожил. — Иди, а то и тебя выпорем! Мать-перемать! Вали, робята, и етого!
В это время Селька спрыгнул, отскочил, натянул штаны и сиганул на верхний сарай. Павел сел на ступеньку, не слушая, как ругают его Жук с Новожилом.
— Дедко…
— Знаю уж. — Дедко Никита кинул розги в крапиву.
Он не знал, конечно… Ничего не знал о том, что пильщики уже попросили расчет, что Евграф и Клюшин только что вышли из пая. Нет, ничего он не знал, он просто враз догадался, что случилось.
— Дедко… Что они сделали…
Павел заплакал, замотал головой. Дедко Никита поглядел на него и вдруг тонко крикнул, почти завизжал:
— Ишь, он расселся! Ишь, он распустил сопли, пащенок! Затыкался! А ну, встань, такой-сякой!
Павел Рогов вскочил, не веря ушам.
— Ты рази не знаешь? — кричал Никита. — Ты за дело, а дело за тебя. Иди! Нагребай ячмень да вези в Ольховицу. Продавай, нанимай плотников! И по миру авось не пойдем, господь не оставит.
— Дедко… да я…
Павел обхватил костлявое тело Никиты, начал крутить. «Ну, ну, погоди… — бормотал старик. — Ишь… Поставь, говорят, на место!» На них, забыв про Сельку, с почтением глядели удивленные старики.
VI
Игнатий Сопронов и счет потерял скитальческим дням. Судьба не жалела его, гоняла по свету. После того как его обвинили в троцкизме и выбрали на его место лесного объездчика Веричева, Сопронов не захотел оставаться в волости, сложил котомку и уехал на лесозаготовки. Он и сам не знал, чего ему надо… Душа коченела на морозных лесных делянках, выветривалась на пронзительных сплавных сквозняках. А тело давно притерпелось к морозу и голоду. Ночуя то на приставных скамьях, то на блошиных барачных нарах, Игнаха привык спать вполглаза. Старый ватный пиджак служил ему и подушкой, и одеялом. Сменная пара белья в котомке вся изорвалась, и стирать было, считай, нечего. Еще бумажник с документами и складной с железною ручкой нож — вот и все сопроновское имущество.
Хотелось домой, к жене, но Сопронов по-детски капризно отгонял от себя эти мысли. Он отработал три зимних месяца в лесу, где-то за станцией Коноша, потом взял расчет, снялся с учета и уехал еще дальше. Его приняли рабочим на баржу, которую фрахтовало у пароходства какое-то военное ведомство. Баржу с разными грузами таскали по Мариинской системе. Ходили в Петрозаводск и до Вытегры.
В конце июня в Ленинграде Сопронов закончил очередной рейс. Обычно деньги на всю обслугу баржи получал старший матрос, но в этот раз Игнаха сам отправился в контору, чтобы получить деньги и взять увольнение.
Сопронов долго ходил около пристаней, искал контору. В конторе его послали в другой конец города в главное ведомство. Игнаха потратил на хождение целый день. В низком, барачного вида здании он долго искал кассира. Кассир послал его к бухгалтеру. Бухгалтер, явно еще старорежимный, спросил фамилию, потер очки и без задержки выписал расходный ордер.
— Теперь к Петру Николаевичу, — сказал он. — На подпись.
— А куда это?
— Налево, вторая дверь. Там увидите.
Сопронов нашел нужную дверь. На картонке, прибитой к верхней филенке, печатными буквами, но от руки было написано:
«Гириневский П. Н.»
«Этот», — подумал Игнаха и без стука вошел в маленькую оштукатуренную, давно не беленную комнатку. Тут пахло табаком и остывшим с зимы печным зноем. Игнатий так устал за день, так вымотался, что даже не проявил всегдашнего любопытства и не стал разглядывать начальника.
