— Не знаю, как жить, Ириней Константинович, — сказал Прозоров и отвернулся от окна. — Не знаю… Да и стоит ли жить, тоже не знаю.
Отец Ириней не ответил ни единым движением. Он лежал на спине, до бороды укрытый кудельным стеганым одеялом. Лежал, почти не мигая и глядя куда-то сквозь розовую занавеску и сквозь бревенчатую неоклеенную стену. Даже дыхание старика было совсем незаметным.
— Скажите же… — Прозоров, задыхаясь, подошел и встал над изголовьем Сулоева. — Ириней Константинович…
— Что я могу сказать? — тихо, но явственно заговорил наконец отец Ириней. — Я ничего не могу сказать, Владимир Сергеевич… Вы атеист, вы не верите в бога. Слова мои ничего не значат для вас. Вы сомневаетесь уже и в смысле жизни, в этом великом благе, данном нам свыше… Вы попираете свою душу жестоким и гордым рассудком. Грех, великий грех перед богом… Вы искусили себя…
— Но я не могу не думать, Ириней Константинович! Мысли свои никому не удавалось остановить.
— А много ли может наш слабый рассудок? — спокойно возразил отец Ириней. — Рассудок, попирающий душу, руководимую свыше. Предоставленный сам себе, он обречен на бесплодие и приходит к отрицанию самое себя. Сказано: «Рече безумец в сердце своем — несть бог… Растлеша и омерзиша в беззакониях, несть творяй благое». А в гордых своих поисках истины вы уходите от нее все дальше.
— Да, но где и в чем эта истина, в какой стороне? — хватаясь за сердце, выкрикнул Прозоров. — Скажите, и я пойду в ту сторону. Скажите мне, что делать и как жить.
— Ах, Владимир Сергеевич, Владимир Сергеевич… — отец Ириней попытался подняться на изголовье и не мог. Он отдохнул и продолжал говорить: — Никто не может сказать человеку, как ему жить. Одни глупцы. На крыльях гордости своея парящие, ослепившие сами себе духовное свое око! Но многое ль им дано, сим людям, помыкающим высоким человеческим духом? Им, раздвигающим пределы злобы и ярости? Минуют годы, уделом их будет тлен и забвение.
— От всего этого не легче, Ириней Константинович, — сказал Прозоров чуть спокойнее. — И если есть какой-то смысл в жизни и в вере… я все равно не знаю… как жить…
— Каждый человек обязан и должен найти себе способ жизни. В соответствии со своей совестью и нравственным идеалом. Нельзя осуждать людей за низкий нравственный идеал. Поднимется ли у вас рука на дитя, которое разбило дорогую хрупкую вазу? Прежде всего надо простить человека… А после этого помочь ему воздвигнуть высокий нравственный идеал. Только такое право у каждого из мыслящих христиан.
— Как помочь?
— С помощью бога.
— В ольховском храме еще с весны выбиты стекла…
— Разум покидает безбожников! — отец Ириней переложил подушку и, отстраняя помощь, с трудом поднялся повыше. Теперь он полулежал на кровати, и было видно, что говорить ему стало легче.
— Господь оставляет тех, кто не хочет верить в него. Души многих людей смущены диаволом, сердца охвачены огнем сатанинского мятежа. А кто виноват в бедах, не сами ли мы? Ответьте и вы на мой вопрос, Владимир Сергеевич. Насколько мне известно, вы материалист, и, следовательно…
— Я не скрывал это, Ириней Константинович.
— И вы не отрицаете, что христианство, и православие в частности, явилось прогрессом и благом относительно временам языческим?
— Да, конечно…
— А не находите ль вы, что, лишая народ веры христовой, вы возвращаете его вспять, к вакханалиям языческим?
— Вы же знаете, Ириней Константинович, — поморщился Прозоров, — вы знаете, что я лично никогда не отрицал церкви как таковой, ее значения…
— Вы не отрицали ее прикладного значения. Но вы отрицали веру. То есть самую церковную суть и дух православия. А это чем лучше разбитых стекол?
Отец Ириней замолчал, тяжело дыша и скапливая новые силы для необычного, изматывающего разговора. Прозоров вспыхнул, хотел что-то возразить, но тут в комнату без предупреждения вошел Николай Иванович. Он размашисто перекрестился, скрипя половицами, подвинулся ближе, поздоровался с Прозоровым и склонил перед Сулоевым нечесаную мокрую голову:
— Отец Ириней! К милости твоей прибегаю и прошу… Не искупления грехов великих своих ради, ради взаимодушия.
— У меня нет с вами взаимодушия! — произнес отец Ириней. — От вас разит вином, идите и выспитесь.
— Приял и греха в этом не вижу, плоть пастыря та же, что и у прочих…
— И это вы пастырь? Истинно, заблуждение ума. Идите, Христос с вами.
— А кто же я, по вашему просвещенному мнению? — повысил голос отец Николай.
— Ириней Константинович… — Прозоров встал. — Я, пожалуй, пойду. Не буду мешать вам…
Чувствуя, что последнее замечание может быть понято как издевательство, он оглянулся:
— Простите…
На улице Владимир Сергеевич в изнеможении прислонился к одной из подоконных берез. Не зная, сколько времени он стоял так, открыл глаза: по березовому, в белой пыльце стволу бежали вверх и вниз хлопотливые муравьи. Из окна слышался медвежий бас отца Николая:
— Ха-ха-ха-ха-ха! На чем стояла православная Русь! Реформы… Ваши богословы только и знали что говорить! Сии профессоры неделями рассуждали о грузинской автокефалии! Либо разводили руками: откуда пошел раскол? А кто виноват, что церковь обюрократилась? Народ давно отошел от вас. Да грош цена такой церкви, которая яко сухая смоковница, истинно!
Все вокруг было тихо и неопределенно, только голос Николая Ивановича гудел в ушах. Сердце щемило от какой-то бесконечной неосознанной боли. Прозорову стало вдруг невыразимо стыдно. Он покраснел и, словно от ядовитого дерева, оттолкнулся от березы.
IX
Николай Николаевич Микулин сидел в волисполкоме за своим столом на венском стуле будто на шильях. Он раздваивался у себя на глазах. «Что за жизнь? — рассуждал председатель сам с собой. — Опять праздник. Давно ли отгуляли петров день, а казанская как тут и была. Нет, это не дело, такая жизнь».
