— Игнатию Павловичу, — поздоровался Митька, выкидывая из двуколки больную, изуродованную на гражданской, словно бы не свою ногу.
— Здорово, Митя, здорово.
— Чего худой-то такой? Али баба изъездила? Вот не будешь жить по чужим сторонкам.
— Какое там… — Сопронов закашлялся.
Митька сел на крыльцо и рассказал о приезде уездной тройки:
— Наскочили как снег на голову…
— Я сейчас! — Сопронов встал. В глазах у него зажглись и сверкнули зеленые искры. — Сейчас…
— А я не за тобой, Игнатей Павлович, — просто заявил Митька. — Мне тебя и не надо, подавай отца…
— Почему это… отца? — удивился Сопронов и вдруг начал разглаживать сразу затвердевшее горло. — Почему?
— А я, парень, не знаю. Про тебя речи не было, велено привезти отца. Еще Жука, да дедка Клюшина, да Никиту Рогова с Новожиловым. Всех пятерых у меня и кобыла не увезет. Ну, да оне все сухие как выскыри. Много ли в их грузу?
Сопронов хлопнул воротами. Усов постоял, подумал. «Хм… Какой был, такой и есть. Самовар не поставит, не то что косушку, не научила жить и чужая сторонушка». Митька был недоволен Сопроновым.
Надо было собрать стариков и доставить в сельсовет. Усов узнал, что Никита Рогов ушел в гости в Ольховицу, а Новожил в лес и неизвестно, когда придет. Оставалось найти старого хитрюгу Жука и дедка Клюшина. Митька послал за Жуком ребятишек, игравших на улице в рюхи, потом достал из колодца два ведра воды, напоил лошадь и напился сам. В окне летней сопроновской избы появилась нечесаная голова старика Павла, обезноженного отца Игнахи.
— Здорово, Митрей! Ты куда правишься?
— Да вот за тобой. — Митька вылил остаток воды из ведра себе за шиворот.
— Кому я нужен, безногий-то?
— Нужен, Павло, нужен. А насчет ног, у меня одна есть, еще хорошая. Нам на двоих хватит.
Павло недоверчиво покачал головой:
— Дак ты всурьез?
— Всурьез, всурьез. Давай сбирайся. Начальство из уезда приехало, просили и тебя привезти.
— У меня и рубахи нет. Хорошей-то, — сказал Павло в задумчивости.
Из проулка к телеге подошел шибановский бобыль Носопырь, поглядел слезящимся глазом, поздоровался. Он сопел носом, в горле что-то журчало. Босые ноги в синих портках были черны, как сковородка. Сума со снадобьями висела через плечо, он сел на камень, завернул толстую, в палец, цигарку и попросил прикурить.
— Что, дедко, — ухмыльнулся Усов, — все коновалишь?
— Хожу.
— Ходи, да гляди.
— Ось?
— Ходи, да гляди, говорю! Под ноги-то.
Старый Жук в длинной рядной, в красную клетку рубахе, кривоногий, в стоптанных сапогах, подошел совсем незаметно. Точь-в-точь похожий на своего сына Жучка, с такой же, только совсем сивой бородой, он всегда злил Митьку зорким, непростым взглядом маленьких, обманчиво-простодушных глазок. Митька все же кивнул на его «здравствуйте».
— Чего вызываешьто, Митрей? — спросил Жук, не замечая дымящего Носопыря.
Митька, не отвечая, подтянул чересседельник. Однако тот же вопрос послышался с другой стороны. Быстрый, непоседливый дедко Петруша Клюшин скороговоркой поздоровался со всеми. Этого дедка Митька Усов почему-то уважал и слегка побаивался. Петруша Клюшин с белой, как льняное повесмо, бородой и с такими же волосами, причесанный, чистенький, никогда не сидел на одном месте.
— Дак чего надо от стариков?
— Нужны, Петр Григорьевич, нужны.
— А коли нужны, дак надо ехать! И тянуть нечего.
— Садись. А где у нас Павло-то?
Пошли в дом, но Павло сидел отвернувшись.
— Ну? — Митька пощупал рубаху. — Рубаха как рубаха, чего худого?
— Нет, и не уговаривайте.
— А у Сельки есть? Где Селька-то?
— Ушел в Ольховицу.
Митька задумался.
— Петр Григорьевич, это, значит, давай-ко выручи.
— Да ведь ежели такое дело… Олешка! — он крикнул в окно какого-то мальчишку. — Сбегай-ка к нам, скажи Анютке, чтобы рубаху послала. Кубовая! На гвоздике у лежанки.
Олешку ждали недолго, он притащил кубовую рубаху.
Павло Сопронов, обнажая сухую белую спину, через голову снял старую грязную рубаху…
Его все сообща вынесли из летней избы, усадили в двуколку. Жук не хотел было ехать и попросил Носопыря, чтобы тот ехал вместо него. Носопырь был рад-радехонек такому случаю.
— Я что, я пожалуйста.
— Слезай, не заслужил еще, — засмеялся Митька. — А ты садись, садись.
Жук сел.
Носопырь все еще не слезал с двуколки.
— Гужи-то надежные? — Петруша оглядел упряжь.
«А, ладно, — подумал Митька про Носопыря, — пусть сидит. Не помешает, ежели лишнего привезу». И хлопнул вожжиной по лошади. Колеса завертелись, повозка, груженная шибановскими стариками, покатилась вдоль улицы. Сопронов так больше и не показывался.
— Ох, робятушки, гли-ко, какая нам почесть-то, — крикнул Павло, оборачиваясь, — поехали чуть не на тарантасе. А я вон из Питера, из роботы, ден пятнадцать шел. Подхожу к Ольховице, гляжу, народушку коло управы густо. Торги, значит, казаков наехало. Пристав ходит в белом мундире, коров за недоимки продают…
Все давно знали эту историю, но с интересом слушали Павла. Опять — в который уже раз! — рассказывал он, как шел из бурлаков и как наткнулся на торги, где продавали отцову корову. Он выкупил свою же корову, и отец плюхнулся ему в ноги, когда Павло на ремешке привел ее домой из Ольховицы.
— Малолетку-то! — шумел Павло. — Прямо так лобом в землю и сунулся! Тятька-то! Ох, говорит, Пашка, спасибо, голубчик! Во! А нонче што за детки пошли? Не детки — разбойники! А, Григорьевич?
— Истинно, — кивал дедко Петруша Клюшин и одергивал гороховую рубаху под черной жилеткой. — Не надев штанов, сапоги обувают. Митрей, а Митрей? Об чем будут слова-то, не насчет коллектива?
— Нет, наверно, не это… Насчет машинного либо кредитного дела, — сказал Павло. — Я так мекаю своим умом.
— Это дело хорошее, — сказал дедко Клюшин и спрыгнул с двуколки. Лошадь шла от моста в гору. Жук с Носопырем, сидевшие сзади, то ли не догадались слезть, то ли не захотели, а худоногий Павел и хромой Усов остались в телеге на законных правах.
