— Ой… кто это? — услышал Прозоров и не успел ответить. Новый громовой треск взорвался над ними и долго стелился, шарахался по улице из стороны в сторону.
— Не бойся, — Прозоров не узнал своего голоса. — Тоня?!
— Ой… Владимир Сергеевич…
Свет от молний был слишком призрачным, каждый раз неожиданным. Прозоров зажег спичку. Они глядели друг на друга, он чуть ли не испуганно, а она, как ему показалось, насмешливо и с озорным интересом. Огонь погас, и Прозоров, боясь, что она уйдет, исчезнет, шагнул к ней. Неожиданно для себя поймал в темноте горячую, мокрую от дождя девичью руку.
— Тоня…
Она не вырвала и даже не попыталась убрать свою руку.
— А чей это дом? — спросил Прозоров, ликуя и задыхаясь.
— Я в гостях тут… У крестной. Заходите, Владимир Сергеевич.
Теперь он вспомнил, чей это был дом. Незапертые ворота звякнули железной защелкой, из сенника послышался сонный старушечий голос:
— Это ты, Тонюшка? Ворота-то не забудь, запри.
— Запру, крестная.
Однако Тоня не заперла ворот. Она открыла дверь в летнюю избу, пропустила за порог Прозорова.
Здесь было тепло и сумрачно, в увернутой лампе горел огонь, пахло квашонкой. Кошка хотела потереться о мокрое голенище, но раздумала и уселась на лавку. На столе, прикрытом чистой скатертью, стояли, идимо, пироги, а в большой, точенной из дерева, крашеной чашке пиво Али же сусло.
— Ой, я вся, вся мокрая! — Тоня укрылась за печью. — Я сичас… огонь можно вывернуть…
Очередной громовой раскат, словно выручая Прозорова, так ударил над крышею, что даже лампа мигнула. Прозоров вывернул в лампе фитиль. Осветились тесаные желтые стены, зеркало на простенке, завешенное от грозы полотенцами, дорожки половиков на чистом белом полу. Тоня, переодетая в сарафан и сатиновую с воланами кофту, босиком вышла на середину избы, метнулась за самоваром к шкафу.
— Не надо самовар, Тоня! — остановил Прозоров, и она послушно закрыла шкаф.
— Садитесь… за стол, сичас студеню принесу.
Она быстро сходила куда-то в сени, принесла чашку крепкого бараньего холодца и раскрыла скатерку.
Прозоров глядел на нее словно во сне, не веря себе.
— Тоня, почему ты не пришла? На берег, в иванов день…
— Мне не сказали тогда… — она вспыхнула и опустила темнокосую голову. Но он сквозь густые ресницы заметил благодарный блеск в ее карих глазах.
— А если бы сказали, пришла бы?
— Да… — просто и очень тихо сказала она.
За окном в темноте широко и раздольно шумел, хлестал сплошной ливень, но гром гремел все глуше, гроза уходила.
— Тоня, мне надо поговорить с тобой, — глухо сказал Прозоров. — Ты знаешь о чем…
— Да, — ее голос был теперь еще тише, она перебирала пальцами голубую ленту правой косы.
— Но ведь… — Прозоров встал, подошел к ней. — Я старше тебя… лет на пятнадцать, не меньше.
Она молчала, не двигалась, только слегка вздрагивали ее длинные темные ресницы.
— И все равно ты согласна?
— Да…
Она вдруг всхлипнула, и сразу задрожали ее узкие плечи, ладони зажали все лицо, и Прозоров, счастливый, не зная что делать, заходил по избе.
— Тоня… — Он остановился. — Я приду к вам в Шибаниху!.. Послезавтра. А ты поговори с братьями.
Она кивнула, соглашаясь, но не прекращая рыданий и не отнимая рук от лица. Ему хотелось обнять, сжать эти узкие плечи, сказать что-то хорошее, благодарное. Но ничего этого он не сделал, он лишь быстро вышел в сени, нашел скобу ворот и вышел на улицу.
«Странно… — думал он, быстро ступая по дождевым лужам. — Так хорошо и странно все. Оказывается, никогда нельзя доверять себе. Жизнь, мир, они богаче того, что ты знаешь или чувствуешь, все намного богаче и шире…»
Гроза выдыхалась и уходила все дальше к поскотине. Половина неба очистилась, обнажая зеленоватые звезды. В тишине выкатывалась крупная оранжевая луна. Впереди по дороге мерцали редкие изумрудные светлячки, гром ворочался вдалеке все тише и добродушней.
Деревня спала с открытыми окнами. Где-то за домами еще чуялись запоздалые голоса, бас отца Николая. Первый петух встрепенулся и пропел на чьем-то дворе, размеренно и не спеша скрипел у речки дергач. И такая полнота жизни, такая радость ее чистоты увиделась Прозорову во всем этом, что он улыбнулся своим вчерашним мучениям. Его равнодушие исчезло, словно озонный грозовой дым.
Он вышел на берег речки, как раз напротив домика отца Иринея, сел на камни, удивляясь тому, что до сих пор не хочется ни есть, ни спать, что голова свежа и во всех мускулах странная неожиданная легкость, что хотелось двигаться и делать что-то тяжелое.
Он дождался тихого, светлого и спокойного восхода, встал и пошел домой к своему флигелю.
От угла дома отделилась чья-то фигура. Прозоров остановился, навстречу ему, не здороваясь, шагнул военный.
— Гражданин Прозоров Владимир Сергеевич?
— Да, — удивился Прозоров. — А с кем, собственно, имею честь…
— Являюсь замначальника уездного ОГПУ.
— Чем могу служить?
— Я обязан вас задержать.
— Позвольте…
— Идите вперед меня!
И Скачков положил руку на расстегнутую кобуру.
XII
— Яшк! А Яков Наумыч? — Ерохин осторожно потряс за хрупкое плечо спящего на скамье Меерсона. — Вставай, будем чаевничать. Вставай, вставай, дела много. Счас буржуя станем глядеть.
Меерсон вскочил со скамейки.
Ерохин энергично ходил по скрипучему полу. Вся чрезвычайная тройка ночевала в холодной комнате ККОВ.[4] Легли поздно, после заседания ячейки, утром Ерохин тоже не дал поспать. Меерсон сонливо щурился, шарил в карманах, искал очки. Его большое смугловато-мертвенное лицо было помято и казалось растерянным, большая серебристо-рыжая голова никак не поворачивалась на затекшей во время сна шее. Ему пришлось повернуться к Ерохину всем туловищем.
— Где мылись, Нил Афанасьевич?
— В речке.
«Опять врет, — подумал Меерсон, беря из портфеля мыло и полотенце. — Не мылся же, видно по физиономии».
