— Там прихвати мыло мое! — крикнул Ерохин. — На лавах оставил. Мыльницу жаль, казеиновая.
Меерсон ничего не ответил.
Ерохин раскрыл командирскую сумку, вынул трофейную английскую кружку, колбасу, хлеб и сахар. Большой круглый кофейник с кипятком, приготовленный уборщицей Степанидой, уже стоял на столе. Микулин звал всех троих к Веричеву, пить чай, но Ерохин отказался и попросил только достать кипятку.
Было около шести часов утра.
Ерохин, не дожидаясь Меерсона, быстро позавтракал. Он выпил из кружки вприкуску с сахаром ничем не заваренный кипяток, полистал блокнот, на каждом листке которого стоял типографский заголовок «секретно».
Последняя запись, сделанная перед отъездом сюда, гласила:
№ 1. Допросить лично, кто выпорол селькора Сильверста Сопронова. Арест виновных (поручено ОПТУ Скачкову).
№ 2. Бывш. помещик Прозоров. Антисоветская агитация. (Заняться лично.)
№ 3. Благочинный Сулоев. Контр, рев. пропаганда. Религиозные действ. Материалы по выселению. Арест. (Поручено зав. АПО Меерсону.)
№ 4. Положение в колхозах. (Кредитка, ТОЗ, маслоартель и коммуна им. Клары Цеткин.)
№ 5. Сельхозналог и самообложение.
№ 6. Чистка в кооперации.
№ 7. Выполнение разверстки по крестьянскому займу.
№ 8. Гр. бедноты.
№ 9. Батрачество.
№ 10. Контрактация и договора.
Ерохин поставил жирную птичку напротив трех первых пунктов и, смахнув со стола хлебные крошки, задумался. Какие же результаты за сутки работы? Организовать чрезвычайную комиссию в Ольховскую волость губком потребовал специальным письмом. К письму прилагались машинописные копии двух анонимных писем, сообщавших о порке селькора и контрреволюционной деятельности бывшего дворянина Прозорова и благочинного Сулоева. Предлагалось подготовить материал по выселению. Ерохин, не медля ни дня, возглавил комиссию и выехал на место. Но он приписал к трем основным пунктам в блокноте еще семь. Так или иначе, семь этих вопросов настойчиво упоминались во всех последних директивах губкома и губисполкома и по ним надо было тоже немедленно отчитываться перед губернией.
Итак, четвертый пункт: три здешних колхоза. Один из них — кредитное товарищество — объединял около двух десятков деревень с охватом тридцати пяти процентов населения. Все кредиты, отпущенные сельхозбанком, были распределены и использованы по назначению, товарищество росло. Члены кредитки сами организовали прокатный пункт о сельхозинвентарю, а некоторые уже написали заявления о том, чтобы объединить по паям часть надельных земель для совместной обработки. И все это вполне отвечало требованиям губернских директив о развитии производственной кооперации. Правда, тут Ерохин каждый раз слегка спотыкался. Последнее время губерния, с одной стороны, хвалила его за рост кредитно-машинных колхозов, а с другой — ругалась и требовала какого-то особого подхода в распределении кредитов и машин.
Он как-то замял, незаметно для себя выпроводил из головы это недоразумение и перешел ко второму колхозу.
Ольховская маслоартель была гордостью всего окружного союза молочной кооперации, а потому, само собой, его, Ерохина, гордостью. Недавняя покупка нового сепаратора и быка-производителя закрепила успех этого колхоза, и теперь артель объединяла более восьмидесяти процентов здешнего населения. Иными словами, почти все хозяйства волости, имеющие коров, оказались кооперированы, и это была не просто сбытовая кооперация, но в какой-то степени и производственная.
Ерохин встал, скрипя сапогами и половицами, прошелся. На очереди оказалась Ольховская коммуна имени Клары Цеткин. Но об этом колхозе ему даже не хотелось думать. Практически колхоз развалился, члены его разъехались, земля не обрабатывалась, а во всех отчетах и сводках коммуна по-прежнему числилась.
Он взглянул на пятый пункт, но дело с сельхозналогом и самообложением оказалось у Микулина как раз на высоте. А вот шестой пункт — о чистке в кооперации — опять же был не то чтобы неприятным, но каким-то неопределенным и потому тягостным.
Седьмой пункт — крестьянский заем, тоже все хорошо, вопрос с регистрацией батраков и организацией группы бедноты решен положительно. Ну, а контрактация посевов и договора — это лузинская епархия. Пусть занимается, прямая обязанность заведующего финотделом уисполкома. Тем более Лузин бывший председатель здешнего ВИКа.
Ерохин потянулся, зевнул. Сказывалась бессонная ночь. В комнате появился Микулин, он с напряженною расторопностью прикрыл дверь.
— Товарищ Ерохин! Прозоров приведен. Товарищ Скачков велел сказать.
— Так. Иду. — Ерохин заправил гимнастерку. — А ты, Микулин, немедленно собери группу бедноты.
— Быстро не собрать, товарищ Ерохин, праздник, вишь, казанская…
— Что значит не собрать? Что значит праздник?
Микулина словно ветром сдуло.
Секретарь прошел в соседнюю комнату.
Скачков сидел за столом, Прозоров стоял, дожидаясь приглашения садиться. Ерохин сел за другой стол. Прозоров, обращаясь к Скачкову, заговорил:
— Все-таки я бы хотел знать, чем объяснить это… эдакое… — он не мог пдобрать слова и тоже сел. — Почему, собственно, я вам понадобился?
— Спрашивать, гражданин Прозоров, будем мы вас, а не вы нас! — перебил Ерохин.
— Позвольте, а кто это вы? — обернулся Прозоров.
— Я секретарь укома.
— Товарищ Ерохин?
— Так точно, — глаза Ерохина смеялись. — Я Ерохин, а вы Прозоров, дворянин, если не ошибаюсь?
— Чем могу быть полезен? — резко спросил Прозоров.
— Опять вы задаете вопрос! Но я же предупреждал, что спрашивать будем мы.
— Очень странная форма общения!
— Ну, это уж не вам выбирать, — засмеялся Ерохин. — Так вот, Прозоров…
— Я что, арестован?
— Считайте как хотите. Скажите…
— Я не буду отвечать на ваши вопросы! — сказал Прозоров.
— Скачков, пиши протокол. Первый вопрос. Что говорил в лесу? Середняку Климову, о земле, о ликвидации нэпа?
— Я не понимаю вас. Что я мог говорить? Не помню, что я мог говорить, тем более о нэпе.
