— Квартира Сулоева?
— Да. — Отец Николай медленно повернулся к ним. — Что вам угодно?
— Где он?
Отец Николай молчал.
— Есть решение схода о выселении благочинного Сулоева из пределов волости.
— Решение? Решение ваше не действительно… — сказал отец Николай. — Вы опоздали, молодой человек!
Голос сорвался было, но отец Николай пересилил себя:
— Да… опоздали… ибо уже переселен отец Ириней…
— Куда он переселился? — Меерсон повернулся к Скачкову. — Найти! Догнать немедленно! Где Микулин?
— Вам не догнать… — хрипло проговорил Николай Иванович.
— Пуля догонит, — сказал Скачков весело.
— Паскуда… — Николай Иванович вскочил, заслоняя вход в комнату. — Прочь!
Он сграбастал в одну руку Скачкова, в другую Меерсона, стукнул их головами и поволок в сени. На крыльце он развернулся, ударил каждого по очереди коленом под зад. Меерсон кубарем полетел с крыльца, а Скачков устоял на ногах, но чуть не ткнулся носом в дровяную поленницу. Опомнившись, он расстегнул кобуру, в то же время из-за палисада вывернулся председатель Ольховского ВИКа Микулин, метнулся на крыльцо. Как-то по-домашнему, негромко хлопнул скачковский «бульдог». Николай Иванович оттолкнул Микуленка, спрыгнул с крыльца, схватил стоявшее у заборчика коромысло и со свистом взмахнул им в воздухе. Скачков, Меерсон и Микулин отпрянули в угол. Они начали совещаться, что делать дальше.
Николай Иванович тоже остановился. Он думал что-то. Плюнул, замотал большой рыжей головой и поискал взглядом обидчиков:
— Ладно… Не упекли еще? — Он захохотал. — Ну да что… Всё одно упекёте. Только, чур, не трогать до вечера! Приду сам…
Он хотел еще что-то сказать, но раздумал, махнул рукой и прямо по грядкам пошел к дому Данила Пачина.
* * *
Под вечер отца Николая на укомовской лошади увезли в уезд. Незадолго до этого Митька Усов на двуколой коммунарской телеге, охраняемый Скачковым, увез Владимира Сергеевича Прозорова. Зав. АПО Яков Меерсон и секретарь укома Ерохин поехали верхом.
XIII
В начале сентября 1928 года заведующего уездным финотделом Степана Ивановича Лузина письмом вызвали в Вологду.
Дождливым и темным вечером Лузин на уисполкомовской бричке добрался до станции.
У переезда Степан Иванович отпустил ездового и пошел к станции пешком. Все время моросило, лузинский макинтош спасал только от проливного дождя. Было зябко.
Степан Иванович с портфелем в руке торопился вдоль линии, когда его окликнули:
— Степан Иванович?
Лузин оглянулся. Человек пять мужиков грузили лесом платформу. Они закатывали веревками еловые бревна. Большая громоздкая фигура приблизилась к Лузину, и он узнал шибановского попа. Встреча была неприятной для Лузина.
— Вы, что ли, Перовский?
— Мы! — отец Николай подошел, но у него хватило такта не здороваться за руку. — Закурить нет ли?
Лузин уже два месяца не курил, но папиросы в кармане носил.
— Вот благодарствую! — обрадовался отец Николай, раздирая пачку большими замерзшими пальцами. — Замерз яко пес.
— Вы что тут? — Лузину хотелось уйти, но он не мог уйти. — Где охрана?
— А мы без охраны! — сказал отец Николай, прикуривая. — Нам бежать некуда…
— Ну, ну.
— Не бывали в Ольховской волости? В Шибанихе! Наверно, моя матушка-попадья уже замуж вышла… — поп засмеялся, закашлял. — Вы за что, Степан Иванович, меня упекли?
— Заслужил, видать.
— Хм… заслужил, — отец Николай горестно покачал головой и твердо, глядя в упор, проговорил: — Помяните меня на этом месте, Степан Иванович, Игнатий Сопронов и вам покажет где раки зимуют. Не минует и вас чаша сия!
Отец Николай двинулся к платформе, откуда с любопытством глядели его новые сопричастники.
Степан Иванович, разозленный, ругая себя за то, что остановился, пошел к станции. Надо было тотчас забыть эту широкую, в мокром ватнике спину, эти громадные, замерзшие и оттого неповоротливые пальцы. И он сразу выкинул бы из головы эту нелепую встречу, если б опять не вспомнился Владимир Сергеевич. Прозоров был самым больным местом в душе Лузина. Он сознавал это с полной ясностью. Он хорошо помнил все разговоры и споры с ним, и то, что случилось, косвенно как бы доказывало правоту Прозорова в этих спорах и его, Лузина, неправоту. И это особенно ущемляло Лузина. Придерживая портфель, он открыл вокзальные двери.
Поезд вот-вот должен был прийти, у кассы кипела давка. Лузин по командировочному удостоверению, через дежурного, взял билет, вышел опять на перрон, где по-прежнему моросил дождь. Поезд наконец пришел, и Лузин кое-как пролез в вагон. Сесть было негде. Степану Ивановичу уступил место какой-то любезный бородатый мужик, который поставил на полку свою сплетенную в виде сундучка корзину и улез наверх.
Уже смеркалось взаправду, а поезд все еще почему-то стоял.
Люди недоумевали и делали предположения, обращались к кондуктору, тот ничего не знал. Прошло минут двадцать. Степан Иванович вышел к подножке, чтобы выяснить, в чем дело. Дождь, теперь уже в темноте, по-прежнему моросил, в двери вагона дуло холодом. Лузин услышал шум в темноте у вокзала, какое-то движение, но тут поезд пошел. Мокрый железнодорожник на ходу вскочил на подножку. Он занял место Степана Ивановича. Лузин долго стоял в тамбуре, потом прошел в вагон и вдавился между железнодорожником и какой-то ядреной женщиной.
— Дак чево сделалось-то? — спрашивал железнодорожника мужичок со второй полки.
Железнодорожник рассказал, почему задержали поезд. Оказывается, кто-то угнал со станции маневровый паровоз, застопорил путь.
Пока догоняли паровоз на дрезине и разбирались, что и как, поезд не мог следовать дальше.
— Ох, хой, хой! — дивился с полки мужик. — Дак это кто такой фулиган?
— Говорят, поп.
— Да ну?
— Из арестованных, — объяснил железнодорожник. — Лес грузят на станции. Он, значит, поп-то, видать, замерз, промок на дожде. Ну, и вздумал погреться, полез в паровоз.
