Быть может, никогда! и вот осталось тайной,
Куда исчезла ты в безмолвье темноты.
Тебя любил бы я — и это знала ты!le français
XCIV
СКЕЛЕТЫ-ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЫ
I
На грязных набережных, средь пыльных
Анатомических таблиц,
Средь книг, как мумии гробниц,
Истлевших в сумерках могильных,
Я зачарован был не раз
Одной печальною картиной:
В ней кисти грубой и старинной
Штрихи приковывали глаз;
Нездешним ужасом объятый,
Я видел там скелетов ряд:
Они над пашнею стоят,
Ногами упершись в лопаты.
II
Трудясь над пашнею иной,
Вы, жалкая добыча тленья,
Все так же полны напряженья
Своей ободранной спиной?
Как к тачке каторжние цепями,
Там пригвожденные давно,
Скажите мне, кому гумно
Вы устилаете снопами?
Возникнул ваш истлевший строй
Эмблемой ужаса пред нами;
Иль даже там, в могильной яме
Не тверд обещанный покой?
Иль даже царство смерти лжет,
Небытие — непостоянно,
И тот же жребий окаянный
И в самой вечности нас ждет,
И мы, над тяжкою лопатой
Согбенные, в стране иной
Окровавленною ногой
Придавим заступ свой проклятый?le français
XCV
ВЕЧЕРНИЕ СУМЕРКИ
Вот вечер пленительный, друг преступленья,
К нам крадется волчьей, коварной стопой;
Задернут небесный альков над толпой,
И в каждом, как в звере, горит исступленье.
О вечер, тебя с тайной радостью ждал,
Кто потные руки весь день натруждал,
Кто с тихим забвеньем склонится к покою,
Снедаемый жгучей, безумной тоскою,
Кто никнет над книгой с тяжелым челом,
Кто ищет постели, разбитый трудом!
Вот демоны, полные вечной заботы,
Проснулись, очнулись от тяжкой дремоты;
Несутся — и в крыши и в ставни стучат;
Ночные огни зажигает Разврат,
Колышет и гасит их ветер свирепый;
Вот двери свои раскрывают вертепы,
Живой муравейник, волнуясь, кишит
И путь проложить себе тайный спешит;
Копошится, бьется на улицах грязных,
Свиваясь, как клубы червей безобразных.
Чу — слышится кухонь шипенье вокруг;
Хрипящий со сцены доносится звук;
Притоны, что манят азартной игрою,
Заполнены жадной, развратной толпою;
Там моты, кокотки и воры сошлись
И дружно за промысел гнусный взялись;
Взломали рукою искусною воры
У кассы замки и дверные затворы;
Все прожито нынче, что взято вчера.
О сердце, забыться настала пора!
Оглохни же, слушая эти рыканья!
Но к ночи язвительней горечь страданья,
Больных сумрак ночи за горло берет,
Пасть в общую бездну пришел их черед;
Больницы наполнены звуками стона;
Напрасно… над чашкой душистой бульона
Не встретить вам ту, что душе дорога;
Вам чужды и сладость и свет очага!..le français
XCVI
ИГРА
На креслах выцветших они сидят кругом,
Кокотки старые с поддельными бровями,
Лениво поводя насмешливым зрачком,
Бряцая длинными, блестящими серьгами;
К сукну зеленому приближен длинный ряд
Беззубых челюстей и ртов, подобных ранам;
Их руки адскою горячкою горят,
Трепещут на груди и тянутся к карманам;
С плафона грязного лучи обильно льет
Ряд люстр мерцающих, чудовищных кинкетов
На хмурое чело прославленных поэтов,
Сюда собравшихся пролить кровавый пот.
В ночных виденьях сна я был картиной черной,
Как ясновидящий, нежданно поражен;
На локоть опершись, в молчанье погружен,
Я сам сидел в углу бесчувственный, упорный,
И я завидовал, клянусь, толпе блудниц,
Что, страстью схвачена, безумно ликовала,
Погибшей красотой и честью торговала
И страшной радости не ведала границ.
Но ужаснулся я и, завистью пылая,
Смотрел, как свора их, впивая кровь свою,
Стремится к пропасти зияющей, желая
И муки предпочесть и ад — небытию!le français
XCVII
ПЛЯСКА СМЕРТИ [97]
Эрнесту Кристофу
С осанкой важною, как некогда живая,
С платком, перчатками, держа в руке букет,
Кокетка тощая, красоты укрывая,
Она развязностью своей прельщает свет.
Ты тоньше талию встречал ли в вихре бала?
Одежды царственной волна со всех сторон
На ноги тощие торжественно ниспала,
На башмачке расцвел причудливый помпон.
Как трется ручеек о скалы похотливо,
Вокруг ее ключиц живая кисея
Шуршит и движется, от шуток злых стыдливо
Могильных прелестей приманки утая.
Глаза бездонные чернеют пустотою,
И череп зыблется на хрупких позвонках,
В гирлянды убранный искусною рукою;
О блеск ничтожества, пустой, нарядный прах!
Карикатурою тебя зовет за это
Непосвященный ум, что, плотью опьянен,
Не в силах оценить изящество скелета —
Но мой тончайший вкус тобой, скелет, пленен!
Ты здесь затем, чтоб вдруг ужасная гримаса
Смутила жизни пир? иль вновь живой скелет,
Лишь ты, как некогда, надеждам отдалася,
На шабаш повлекли желанья прежних лет?
Под тихий плач смычка, при ярком свеч дрожаньи
Ты хочешь отогнать насмешливый кошмар,
Потоком оргии залить свои страданья
И погасить в груди зажженный адом жар?
Неисчерпаемый колодезь заблуждений!
Пучина горестей без грани и без дна!
Сквозь сеть костей твоих и в вихре опьянений
Ненасытимая змея глазам видна!
Узнай же истину: нигде твое кокетство
Достойно оценить не сможет смертный взгляд;
Казнить насмешкою сердца — смешное средство,
И чары ужаса лишь сильных опьянят!
Ты пеной бешенства у всех омыла губы,
От бездны этих глаз мутится каждый взор,
Все тридцать два твои оскаленные зуба
Смеются над тобой, расчетливый танцор!
Меж тем, скажите, кто не обнимал скелета,
Кто не вкусил хоть раз могильного плода?
Что благовония, что роскошь туалета?
Душа брезгливая собою лишь горда.
О ты, безносая, смешная баядера [98]!
Вмешайся в их толпу, шепни им свой совет.
«Искусству пудриться, друзья, ведь есть же мера,
Пропахли смертью вы, как мускусом скелет!
Вы, денди лысые, седые Антинои [99],
Вы, трупы сгнившие, с которых сходит лак!
Весь мир качается под пляшущей пятою,
То — пляска Смерти вас несет в безвестный мрак!
От Сены набережных и до знойных стран Гангеса [100]
Бегут стада людей, бросая в небо стон,
А там — небесная разодрана завеса:
Труба Архангела глядит, как мушкетон.
Под каждым климатом, у каждой грани мира
Над человеческой ничтожною толпой
Всегда глумится Смерть, как благовонья мира,
В безумие людей вливая хохот свой!»le français
XCVIII
САМООБМАН
Когда ты небрежно и плавно ступаешь
В ритм звуков, разбитых о низкий плафон,
И стан гармонический тихо склоняешь,
Твой взор бесконечной тоской углублен;
Облитое волнами мертвого газа,
Пленительно бледное это чело,
Где пламя вечернее зорю зажгло,
Как взоры портрета, два грустные глаза;
