— Позвонить? Ну что ж, позвоните, — печально согласился больной и вдруг страстно попросил: — Но умоляю вас на прощание, поверьте хоть в то, что дьявол существует! Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство, и уж самое надежное! И вам оно сейчас будет представлено.
— Хорошо-хорошо, — фальшиво-ласково говорил Берлиоз… и устремился к тому выходу с Патриарших, что находится на углу Бронной и Ермола-евского переулка.
А профессор прокричал:
— Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев.
У самого выхода на Бронную со скамейки навстречу редактору поднялся тот самый гражданин, которого Берлиоз принял прежде за галлюцинацию, только уже не воздушный, а обыкновенный — Берлиоз разглядел в полусумерках его усишки словно куриные перья, маленькие полупьяные глазки и высоко подтянутые, так, что были видны грязные белые носки,
клетчатые брючки.
— Турникет ищете, гражданин? — треснувшим тенорком осведомился
клетчатый. — Сюда, пожалуйста!
Берлиоз подбежал к турникету, и взялся за него рукой. Повернув его, он уже собирался шагнуть на рельсы, как вдруг зажглась надпись “Берегись трамвая!”. Тотчас подлетел и трамвай. Осторожный Берлиоз, хотя и стоял безопасно, переложил руку на вертушке турникета, сделав шаг назад. Но рука его тутже соскользнула и сорвалась, нога, словно по льду, поехала вниз по булыжному откосу, другая нога подскочила вверх, и Берлиоза выбросило на рельсы. Он пытался за что-нибудь ухватиться: успел повернуться на бок, подтянул ноги к животу и увидел стремительно надвигающееся на него совершенно белое от ужаса лицо вагоновожатой. Она рванула тормоз, вагон дернулся и подпрыгнул, полетели стекла. Тут в мозгу Берлиоза кто-то отчаянно крикнул: “Неужели?..” В последний раз мелькнула луна, и стало темно.
Из-под трамвая выскочило что-то круглое, темное и запрыгало по булыжникам Бронной. Это была отрезанная голова Берлиоза.
Глава IV
ПОГОНЯ
Все утихло — истерические крики, милицейские свистки, останки собрали и увезли в морг, а израненную стеклами вагоновожатую — в больницу, дворники смели стекла и засыпали песком кровь — а Иван Николаевич все сидел на скамье, на которую упал, не добежав до турникета. Он бросился к турникету при первом же вопле и видел, как голова подскакивала по мостовой. Мимо ходили люди, что-то восклицали, Иван ничего не слышал. И вдруг возле него остановились две женщины, и одна из них сказала: “Аннушка, наша Аннушка! С Садовой! Это ее работа! Взяла она в бакалее подсолнечного масла, да литровку о вертушку-то и разбей! А он-то, бедный, стало быть, поскользнулся да и поехал на рельсы…” Аннушка… — застряло в мозгу Ивана. Потом возникли слова “подсолнечное масло”, а потом почему-то “Понтий Пилат”. Так это же профессор сказал, что Аннушка уже разлила масло, что Берлиозу отрежет голову женщина! Значит, он не сумасшедший! Или подстроил это. Но как?
Иван Николаевич с трудом поднялся со скамьи и бросился к профессору, который был на месте. Он стоял у скамьи, и Ивану показалось, что под мышкой у него не трость, а шпага. А на скамье сидел клетчатый, на сей раз в пенсне, в котором одного стекла вовсе не было, а другое треснуло. От этого он стал еще гаже, чем когда указывал Берлиозу путь на рельсы.
Профессор, услышав вопрос Ивана, кто он такой, сделал вид, будто не понимает по-русски. “Документы!” — яростно крикнул Иван. Опять встрял мерзкий регент: “Гражданин! Вы что же это волнуете интуриста? Если это преступник, так надо кричать “Караул!”. А ну, давайте вместе!” Крик Ивана прозвучал одиноко и лишь вызвал недоумение каких-то девиц. Иван попытался поймать регента, но тот внезапно пропал. И вдруг он увидел его вдали, у выхода в Патриарший переулок вместе с профессором. “Но это еще не все: третьим в этой компании оказался неизвестно откуда взявшийся кот, громадный, как боров, черный, как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами”. Он шел на задних лапах. Иван очень долго пытался нагнать троицу, но у него ничего не вышло. После самых что ни на есть странных происшествий он почему-то решил, что надо идти к Москве-реке. Он разделся, поручил одежду какому-то приятному бородачу, курящему самокрутку, и кинулся в ледяную воду. Когда он, приплясывая от холода, приблизился к месту, где была его одежда, то оказалось, что все пропало: и одежда, и бородач. Остались только полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча, иконка и коробка спичек. Самое плохое — это то, что исчезло удостоверение МАССОЛИ-Та. Да и как пройти в таком виде по Москве? На него обращали внимание, пришлось красться переулками. Иван шел к Грибоедову. Он наверняка там!
Глава V
БЫЛО ДЕЛО В ГРИБОЕДОВЕ
Этот старинный двухэтажный дом на Бульварном кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара резной чугунною решеткой, назывался “Домом Грибоедова”, хотя какое-либо отношение его к писателю было очень-таки сомнительно. Но так его называли. Им владел тот самый МАС-СОЛИТ, во главе которого стоял несчастный Михаил Берлиоз до своего появления на Патриарших прудах. Дом называли просто— “Грибоедов”. Уютнее его просто трудно было что-нибудь придумать. Вошедший в Грибоедова первым делом невольно знакомился с извещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а также индивидуальными фотографиями членов МАССОЛИТа, облеплявшими стены лестницы, ведущей на второй этаж. Там же, наверху, было множество самых заманчивых и даже таинственных объявлений, например: “Перелыгино”. Длиннейшая, еще от самой швейцарской на первом этаже тянулась очередь к надписи на двери, куда ежесекундно ломился народ: “Квартирный вопрос”. Было много и всяких других заманчивых объявлений, так что всякий сюда попавший сразу понимал, как хорошо живется членам МАССОЛИТа. Кроме всего прочего, на первом этаже располагался ресторан, да еще какой! Он считался лучшим в Москве. Во-первых, здесь было недорого, а во-вторых, все было свежее и готовилось как нигде. Да, было, было!.. Помнят старожилы знаменитого Грибоедова обеды с отварными судачками, со стерлядью в серебристой кастрюльке, с филейчиками из дроздов, с трюфелями… А джаз!
