— Я удивляюсь, например, и тому, — всё несся, скача и играя духом, Липутин, — что нам предлагают действовать так, чтобы всё провалилось. Это в Европе натурально желать, чтобы всё провалилось, потому что там пролетариат, а мы здесь только любители и, по-моему, только пылим-с.
— Я думал, вы фурьерист.
— У Фурье не то, совсем не то-с.
— Знаю, что вздор.
— Нет, у Фурье не вздор… Извините меня, никак не могу поверить, чтобы в мае месяце было восстание.
Липутин даже расстегнулся, до того ему было жарко.
— Ну довольно, а теперь, чтобы не забыть, — ужасно хладнокровно перескочил Петр Степанович, — этот листок вы должны будете собственноручно набрать и напечатать. Шатова типографию мы выроем, и ее завтра же примете вы. В возможно скором времени вы наберете и оттиснете сколько можно более экземпляров, и затем всю зиму разбрасывать. Средства будут указаны. Надо как можно более экземпляров, потому что у вас потребуют из других мест.
— Нет-с, уж извините, я не могу взять на себя такую… Отказываюсь.
— И однако же, возьмете. Я действую по инструкции центрального комитета, а вы должны повиноваться.
— А я считаю, что заграничные наши центры забыли русскую действительность и нарушили всякую связь, а потому только бредят… Я даже думаю, что вместо многих сотен пятерок в России мы только одна и есть, а сети никакой совсем нет, — задохнулся наконец Липутин.
— Тем презреннее для вас, что вы, не веря делу, побежали за ним… и бежите теперь за мной, как подлая собачонка.
— Нет-с, не бегу. Мы имеем полное право отстать и образовать новое общество.
— Дур-рак! — грозно прогремел вдруг Петр Степанович, засверкав глазами.
Оба стояли некоторое время друг против друга. Петр Степанович повернулся и самоуверенно направился прежнею дорогой.
В уме Липутина пронеслось, как молния: «Повернусь и пойду назад: если теперь не повернусь, никогда не пойду назад». Так думал он ровно десять шагов, но на одиннадцатом одна новая и отчаянная мысль загорелась в его уме: он не повернулся и не пошел назад.
Пришли к дому Филиппова, но, еще не доходя, взяли проулком, или, лучше сказать, неприметною тропинкой вдоль забора, так что некоторое время пришлось пробираться по крутому откосу канавки, на котором нельзя было ноги сдержать и надо было хвататься за забор. В самом темном углу покривившегося забора Петр Степанович вынул доску; образовалось отверстие, в которое он тотчас же и пролез. Липутин удивился, но пролез в свою очередь; затем доску вставили по-прежнему. Это был тот самый тайный ход, которым лазил к Кириллову Федька.
— Шатов не должен знать, что мы здесь, — строго прошептал Петр Степанович Липутину.
III
Кириллов, как всегда в этот час, сидел на своем кожаном диване за чаем. Он не привстал навстречу, но как-то весь вскинулся и тревожно поглядел на входивших.
— Вы не ошиблись, — сказал Петр Степанович, — я за тем самым.
— Сегодня?
— Нет, нет, завтра… около этого времени.
И он поспешно подсел к столу, с некоторым беспокойством приглядываясь ко встревожившемуся Кириллову. Тот, впрочем, уже успокоился и смотрел по-всегдашнему.
— Вот эти всё не верят. Вы не сердитесь, что я привел Липутина?
— Сегодня не сержусь, а завтра хочу один.
— Но не раньше, как я приду, а потому при мне.
— Я бы хотел не при вас.
— Вы помните, что обещали написать и подписать всё, что я продиктую.
— Мне всё равно. А теперь долго будете?
— Мне надо видеться с одним человеком и остается с полчаса, так уж как хотите, а эти полчаса я просижу.
Кириллов промолчал. Липутин поместился между тем в сторонке, под портретом архиерея. Давешняя отчаянная мысль всё более и более овладевала его умом. Кириллов почти не замечал его. Липутин знал теорию Кириллова еще прежде и смеялся над ним всегда; но теперь молчал и мрачно глядел вокруг себя.
— А я бы не прочь и чаю, — подвинулся Петр Степанович, — сейчас ел бифштекс и так и рассчитывал у вас чай застать.
— Пейте, пожалуй.
— Прежде вы сами потчевали, — кисловато заметил Петр Степанович.
— Это всё равно. Пусть и Липутин пьет.
— Нет-с, я… не могу.
— Не хочу или не могу? — быстро обернулся Петр Степанович.
— Я у них не стану-с, — с выражением отказался Липутин. Петр Степанович нахмурил брови.
— Пахнет мистицизмом; черт вас знает, что вы все за люди!
Никто ему не ответил; молчали целую минуту.
— Но я знаю одно, — резко прибавил он вдруг, — что никакие предрассудки не остановят каждого из нас исполнить свою обязанность.
— Ставрогин уехал? — спросил Кириллов.
— Уехал.
— Это он хорошо сделал.
Петр Степанович сверкнул было глазами, но придержался.
— Мне всё равно, как вы думаете, лишь бы каждый сдержал свое слово.
— Я сдержу свое слово.
— Впрочем, я и всегда был уверен, что вы исполните ваш долг, как независимый и прогрессивный человек.
— А вы смешны.
— Это пусть, я очень рад рассмешить. Я всегда рад, если могу угодить.
— Вам очень хочется, чтоб я застрелил себя, и боитесь, если вдруг нет?
— То есть, видите ли, вы сами соединили ваш план с нашими действиями. Рассчитывая на ваш план, мы уже кое-что предприняли, так что вы уж никак не могли бы отказаться, потому что нас подвели.
— Права никакого.
— Понимаю, понимаю, ваша полная воля, а мы ничто, но только чтоб эта полная ваша воля совершилась.
— И я должен буду взять на себя все ваши мерзости?
— Послушайте, Кириллов, вы не трусите ли? Если хотите отказаться, объявите сейчас же.
— Я не трушу.
— Я потому, что вы очень уж много спрашиваете.
— Скоро вы уйдете?
— Опять спрашиваете?
Кириллов презрительно оглядел его.
— Вот, видите ли, — продолжал Петр Степанович, всё более и более сердясь и беспокоясь и не находя надлежащего тона, — вы хотите, чтоб я ушел, для уединения, чтобы сосредоточиться; но всё это опасные признаки для вас же, для вас же первого. Вы хотите много думать. По-моему, лучше бы не думать, а так. И вы, право, меня беспокоите.
