Мы с полминуты смотрели друг на друга молча. Я еще содрогалась от испуга; он – бледный, с дрожащими, посинелыми от гнева губами, первый прервал молчание.
– Довольно! – сказал он слабым от волнения голосом. – Вы, верно, не хотите, чтоб я употребил силу; отдайте же мне письмо добровольно.
Только теперь я одумалась, и оскорбление, стыд, негодование против грубого насилия захватили мне дух. Горячие слезы потекли по разгоревшимся щекам моим. Я вся дрожала от волнения и некоторое время была не в силах вымолвить слова.
– Вы слышали? – сказал он, подойдя во мне на два шага…
– Оставьте меня, оставьте! – закричала я, отодвигаясь от него. – Вы поступили низко, неблагородно. Вы забылись!.. Пропустите меня!..
– Как? что это значит? И вы еще смеете принимать такой тон… после того, что вы… Отдайте, говорю вам!
Он еще раз шагнул ко мне, но, взглянув на меня, увидел в глазах моих столько решимости, что остановился, как будто в раздумье.
– Хорошо! – сказал он наконец сухо, как будто остановившись на одном решении, но все еще через силу подавляя себя. – Это своим чередом, а сперва…
Тут он осмотрелся кругом.
– Вы… кто вас пустил в библиотеку? почему этот шкаф отворен? где взяли ключ?
– Я не буду вам отвечать, – сказала я, – я не могу с вами говорить. Пустите меня, пустите!
Я пошла к дверям.
– Позвольте, – сказал он, остановив меня за руку, – вы так не уйдете!
Я молча вырвала у него свою руку и снова сделала движение к дверям.
– Хорошо же. Но я не могу вам позволить, в самом деле, получать письма от ваших любовников, в моем доме…
Я вскрикнула от испуга и взглянула на него как потерянная…
– И потому…
– Остановитесь! – закричала я. – Как вы можете? как вы могли мне сказать?.. Боже мой! боже мой!..
– Что? что! вы еще угрожаете мне?
Но я смотрела на него бледная, убитая отчаянием. Сцена между нами дошла до последней степени ожесточения, которого я не могла понять. Я молила его взглядом не продолжать далее. Я готова была простить за оскорбление, с тем чтоб он остановился. Он смотрел на меня пристально и видимо колебался.
– Не доводите меня до крайности, – прошептала я в ужасе.
– Нет-с, это нужно кончить! – сказал он наконец, как будто одумавшись. – Признаюсь вам, я было колебался от этого взгляда, – прибавил он с странной улыбкой. – Но, к несчастию, дело само за себя говорит. Я успел прочитать начало письма. Это письмо любовное. Вы меня не разуверите! нет, выкиньте это из головы! И если я усомнился на минуту, то это доказывает только, что ко всем вашим прекрасным качествам я должен присоединить способность отлично лгать, а потому повторяю…
По мере того как он говорил, его лицо все более и более искажалось от злобы. Он бледнел; губы его кривились и дрожали, так что он, наконец, с трудом произнес последние слова. Становилось темно. Я стояла без защиты, одна, перед человеком, который в состоянии оскорблять женщину. Наконец, все видимости были против меня; я терзалась от стыда, терялась, не могла понять злобы этого человека. Не отвечая ему, вне себя от ужаса я бросилась вон из комнаты и очнулась, уж стоя при входе в кабинет Александры Михайловны. В это мгновение послышались и его шаги; я уже хотела войти в комнату, как вдруг остановилась как бы пораженная громом.
«Что с нею будет? – мелькнуло в моей голове. – Это письмо!.. Нет, лучше всё на свете, чем этот последний удар в ее сердце», – и я бросилась назад. Но уж было поздно: он стоял подле меня.
– Куда хотите пойдемте, – только не здесь, не здесь! – шепнула я, схватив его руку. – Пощадите ее! Я приду опять в библиотеку или… куда хотите! Вы убьете ее!
– Это вы убьете ее! – отвечал он, отстраняя меня.
Все надежды мои исчезли. Я чувствовала, что ему именно хотелось перенесть всю сцену к Александре Михайловне.
– Ради бога! – говорила я, удерживая его всеми силами.
Но в это мгновение поднялась портьера, и Александра Михайловна очутилась перед нами. Она смотрела на нас в удивлении. Лицо ее было бледнее всегдашнего. Она с трудом держалась на ногах. Видно было, что ей больших усилий стоило дойти до нас, когда она заслышала наши голоса.
– Кто здесь? о чем вы здесь говорили? – спросила она, смотря на нас в крайнем изумлении.
Несколько мгновений длилось молчание, и она побледнела как полотно. Я бросилась к ней, крепко обняла ее и увлекла назад в кабинет. Петр Александрович вошел вслед за мною. Я спрятала лицо свое на груди ее и все крепче, крепче обнимала ее, замирая от ожидания.
– Что с тобою, что с вами? – спросила в другой раз Александра Михайловна.
– Спросите ее. Вы еще вчера так ее защищали, – сказал Петр Александрович, тяжело опускаясь в кресла.
Я все крепче и крепче сжимала ее в своих объятиях.
– Но, боже мой, что ж это такое? – проговорила Александра Михайловна в страшном испуге. – Вы так раздражены, она испугана, в слезах. Аннета, говори мне все, что было между вами.
– Нет, позвольте мне сперва, – сказал Петр Александрович, подходя к нам, взяв меня за руку и оттащив от Александры Михайловны. – Стойте тут, – сказал он, указав на средину комнаты. – Я вас хочу судить перед той, которая заменила вам мать. А вы успокойтесь, сядьте, – прибавил он, усаживая Александру Михайловну на кресла. – Мне горько, что я не мог вас избавить от этого неприятного объяснения; но оно необходимо.
– Боже мой! что ж это будет? – проговорила Александра Михайловна, в глубокой тоске перенося свой взгляд поочередно на меня и на мужа. Я ломала руки, предчувствуя роковую минуту. От него я уж не ожидала пощады.
– Одним словом, – продолжал Петр Александрович, – я хотел, чтоб вы рассудили вместе со мною. Вы всегда (и не понимаю отчего, это одна из ваших фантазий), вы всегда – еще вчера, например, – думали, говорили… но не знаю, как сказать; я краснею от предположений… Одним словом, вы защищали ее, вы нападали на меня, вы уличали меня в неуместной строгости; вы намекали еще на какое-то другое чувство, будто бы вызывающее меня на эту неуместную строгость; вы… но я не понимаю, отчего я не могу подавить своего смущения, эту краску в лице при мысли о ваших предположениях; отчего я не могу сказать о них гласно, открыто, при ней… Одним словом, вы…
