В голове был угар. Что-то как будто носилось надо мной и меня задевало, возбуждало и беспокоило. Тоска и желчь снова накипали и искали исхода. Вдруг рядом со мной я увидел два открытые глаза, любопытно и упорно меня рассматривавшие. Взгляд был холодно-безучастный, угрюмый, точно совсем чужой; тяжело от него было.
Угрюмая мысль зародилась в моем мозгу и прошла по всему телу каким-то скверным ощущением, похожим на то, когда входишь в подполье, сырое и затхлое. Как-то неестественно было, что именно только теперь эти два глаза вздумали меня начать рассматривать. Вспомнилось мне тоже, что в продолжение двух часов я не сказал с этим существом ни одного слова и совершенно не счел этого нужным; даже это мне давеча почему-то нравилось. Теперь же мне вдруг ярко представилась нелепая, отвратительная, как паук, идея разврата, который без любви, грубо и бесстыже, начинает прямо с того, чем настоящая любовь венчается. Мы долго смотрели так друг на друга, но глаз своих она перед моими не опускала и взгляду своего не меняла, так что мне стало наконец отчего-то жутко.
— Как тебя зовут? — спросил я отрывисто, чтоб поскорей кончить.
— Лизой, — ответила она почти шепотом, но как-то совсем неприветливо и отвела глаза.
Я помолчал.
— Сегодня погода… снег… гадко! — проговорил я почти про себя, тоскливо заложив руку за голову и смотря в потолок. Она не отвечала. Безобразно все это было.
— Ты здешняя? — спросил я через минуту, почти в сердцах, слегка поворотив к ней голову.
— Нет.
— Откуда?
— Из Риги, — проговорила она нехотя.
— Немка?
— Русская.
— Давно здесь?
— Где?
— В доме.
— Две недели. — Она говорила все отрывистее и отрывистее. Свечка совершенно потухла; я не мог уже различать ее лица. — Отец и мать есть?
— Да… нет… есть.
— Где они?
— Там… в Риге.
— Кто они?
— Так…
— Как так? Кто, какого звания?
— Мещане.
— Ты все с ними жила?
— Да.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать.
— Зачем же ты от них ушла?
— Так.
Это так означало: отвяжись, тошно. Мы замолчали.
Бог знает почему я не уходил. Мне самому становилось все тошнее и тоскливее. Образы всего прошедшего дня как-то сами собой, без моей воли, беспорядочно стали проходить в моей памяти. Я вдруг вспомнил одну сцену, которую видел утром на улице, когда озабоченно трусил в должность.
— Сегодня гроб выносили и чуть не уронили, — вдруг проговорил я вслух, совсем и не желая начинать разговора, а так, почти нечаянно.
— Гроб?
— Да, на Сенной; выносили из подвала.
— Из подвала?
— Не из подвала, а из подвального этажа… ну знаешь, внизу… из дурного дома… Грязь такая была кругом… Скорлупа, сор… пахло… мерзко было.
Молчание.
— Скверно сегодня хоронить! — начал я опять, чтобы только не молчать.
— Чем скверно?
— Снег, мокрять… (Я зевнул).
— Все равно, — вдруг сказала она после некоторого молчания.
— Нет, гадко… (Я опять зевнул). Могильщики, верно, ругались, оттого что снег мочил. А в могиле, верно, была вода.
— Отчего в могиле вода? — спросила она с каким-то любопытством, но выговаривая еще грубее и отрывочнее, чем прежде. Меня вдруг что-то начало подзадоривать.
— Как же, вода, на дне, вершков на шесть. Тут ни одной могилы, на Волковом, сухой не выроешь.
— Отчего?
— Как отчего? Место водяное такое. Здесь везде болото. Так в воду и кладут. Я видел сам… много раз…
(Ни одного разу я не видал, да и на Волковом никогда не был, а только слышал, как рассказывали).
— Неужели тебе все равно, умирать-то?
— Да зачем я помру? — отвечала она, как бы защищаясь.
— Когда-нибудь да умрешь же, и так же точно умрешь, как давешняя покойница. Это была… тоже девушка одна… В чахотке померла.
— Девка в больнице бы померла… (Она уж об этом знает, подумал я, — и сказала: девка, а не девушка).
— Она хозяйке должна была, — возразил я, все более и более подзадориваясь спором, — и до самого почти конца ей служила, хоть и в чахотке была.
Извозчики кругом говорили с солдатами, рассказывали это. Верно, ее знакомые бывшие. Смеялись. Еще в кабаке ее помянуть собирались. (Я и тут много приврал).
Молчание, глубокое молчание. Она даже не шевелилась.
— А в больнице-то лучше, что ль, помирать?
— Не все ль одно?.. Да с чего мне помирать? — прибавила она раздражительно.
— Не теперь, так потом?
— Ну и потом…
— Как бы не так! Ты вот теперь молода, хороша, свежа — тебя во столько и ценят. А через год этой жизни ты не то уж будешь, увянешь.
— Через год?
— Во всяком случае, через год тебе будет меньше цена, продолжал я с злорадством. — Ты и перейдешь отсюда куда-нибудь ниже, в другой дом. Еще через год — в третий дом, все ниже и ниже, а лет через семь и дойдешь на Сенной до подвала. Это еще хорошо бы. А вот беда, коль у тебя, кроме того, объявится какая болезнь, ну, там слабость груди… аль сама простудишься, али что-нибудь. В такой жизни болезнь туго проходит. Привяжется, так, пожалуй, и не отвяжется. Вот и помрешь.
— Ну и помру, — ответила она совсем уж злобно и быстро пошевельнулась.
— Да ведь жалко.
— Кого?
— Жизни жалко.
Молчанье.
— У тебя был жених? а?
— Вам на что?
— Да я тебя не допытываю. Мне что. Чего ты сердишься? У тебя, конечно, могли быть свои неприятности. Чего мне? А так, жаль.
— Кого?
— Тебя жаль.
— Нечего… — шепнула она чуть слышно и опять шевельнулась.
Меня это тотчас же подозлило. Как! я так было кротко с ней, а она…
— Да ты что думаешь? На хорошей ты дороге, а?
— Ничего я не думаю.
— То и худо, что не думаешь. Очнись, пока время есть. А время-то есть. Ты еще молода, собой хороша; могла бы полюбить, замуж пойти, счастливой быть…
