— Вот тебе и Солоха! — восклицает Чуб. — Теперь я все знаю: у нее в каждом мешке по два человека. А я думал, что она только мне одному…
Девушки немного удивились, не обнаружив одного мешка, но Оксана утешилась тем, что и одного хватит. Когда мешок втащили в хату, голова не смог сдерживать икоту, которая давно уже мучила его. Он принялся икать и кашлять. Девушки испугались, бросились вон. В этот момент появился Чуб. Он попросил «не прогневаться, что не называю по имени и отчеству, вылезай из мешка!»
Вылез голова. Чуб от удивления вместо того чтобы спросить, как этот важный человек залез в мешок, осведомился:
—А позволь спросить тебя, чем ты смазываешь сапоги — смальцем или дегтем?
Голова степенно ответил, что дегтем лучше — и вышел из хаты.
А Чуб долго еще вслух дивился своей глупости, проклинал Солоху и требовал вытряхнуть из мешка второго человека.
«Сначала страшно показалось Вакуле, когда поднялся он от земли на такую высоту, что ничего уже не мог видеть внизу, и пролетел как муха под самым месяцем так, что если бы не наклонился немного, то зацепил бы его шапкою…»
Но вот и Петербург, освещенный по поводу какого-то праздника иллюминацией. За шлагбаумом, опустившись на землю, черт оборотился в коня.
«Боже мой! Стук, гром, блеск, по обеим сторонам громоздятся четырехэтажные стены… Дома росли и будто поднимались из земли на каждом шагу, мосты дрожали, кареты летали… С изумлением оглядывался кузнец на все стороны. Ему казалось, что все дома устремили на него свои огненные очи и глядели… Господ в крытых сукном шубах он увидел так много, что не знал, перед кем шапку снимать…»
Кузнец, хотя и оробел, здравого рассудка не потерял. Он велел черту залезть к нему в карман и вести сначала не к царице, а к запорожцам, которые проезжали осенью через Диканьку. Он знал, что они из Сечи направлялись с бумагами к царице. Так, верно, знают, как к ней лучше обратиться с просьбою. Запорожцы не сразу, но узнали гостя: «это тот кузнец, что малюет важно!» Брать диканьского живописца с собою к царице (а визит был назначен прямо на этот вечер) запорожские послы сначала отказывались, но кузнец, стукнув по карману, велел черту: « Проси!»
И вот уже, переодевшись в зеленый запорожский жупан, вместе с другими посланцами Сечи едет кузнец в огромной карете на мягких рессорах. Вот он вступает на «блистательно совещенную лестницу»… Особенно восхищают талантливого и чувствительного жителя Диканьки произведения живописи: «Что за чудная картина! Вот, кажется, говорит, кажется, живая! А дитя святое! А ручки прижало! Усмехается, бедное… А краски! Важная работа!»
Кузнеца подталкивают, чтобы не задерживался. Вместе со всеми запорожцами он оказывается в зале, где велено дожидаться. С послами Сечи беседует Потемкин, «величественного роста, довольно плотный человек в гетьманском мундире, в желтых сапожках. Волосы его были растрепаны, один глаз немного крив, на лице изображалась какая-то надменная величавость, во всех движениях видна была привычка повелевать…» Потемкин велит говорить, как он научил.
Является императрица с фрейлинами. Запорожцы падают ниц и твердят:
— Помилуй, мамо, помилуй!
— Не встанем, мамо, не встанем!
Дородная голубоглазая напудренная женщина с величественно улыбающимся видом желает познакомиться со своим народом. Поднявшись, запорожцы говорят совершенно не то, чему учил их Потемкин. Они напоминают о своих воинских заслугах и желают выдвинуть важные требования.
— Чего же хотите вы? — спрашивает Екатерина.
И тут Вакула повалился на землю со своей просьбой о черевичках для своей «жинки».
Царица засмеялась:
— Право, мне очень нравится это простодушие!
Она повелела принести для Вакулы самые дорогие башмачки с золотом.
Получив башмачки, Вакула восхитился:
—Если такие башмачки, какие ж должны быть самые ножки? Должно быть, из чистого сахара.
Царица приняла комплимент весьма благосклонно, тем более что Вакула, несмотря на смуглое лицо, был настоящим красавцем.
Запорожцы стали толкать кузнеца в бока, и он шепнул черту: «Выноси меня отсюда скорее!»
А в селе бабы до драки спорят: утопился кузнец или повесился?
Голова искренне, хотя и приземленно, сожалеет о том, что кузнец утопился.
— Какой важный живописец был! Какие ножи, серпы, крепкие плуги умел выковывать! Таких людей мало у нас на селе… А я собирался подковать свою рябую кобылу…
Оксана не верит, что кузнец мог покончить с собой: он довольно набожен, чтобы погубить свою душу. Но вдруг он у^ел, чтобы никогда не возвратиться? А ведь другого такого не найти! Всю ночь Оксана не может заснуть — «и к утру влюбилась по уши в кузнеца».
Рождественским утром вся церковь была полна празднично наряженного народа. «На всех лицах, куда ни глянь, виден был праздник… Одна Оксана стояла как будто не своя: молилась и не молилась… Слезы дрожали на глазах…» И все-таки без кузнеца всем односельчанам праздник был не таким.
Черт мигом доставил Вакулу прямо к его хате. Кузнец схватил хворостину, трижды хлестнул ею нечистого, и «бедный черт припустил бежать, как мужик, которого только что выпарил заседатель». Так «враг человеческого рода был сам одурачен».
Кузнец же от усталости заснул в сенях так крепко, что проспал заутреню и обедню. Это повергло его в уныние. Решив, что он будет каяться и весь год бить по пятьдесят поклонов, Вакула несколько успокоился, обрядился в запорожское платье, полюбовался еще раз красотой черевичек…
Новую шапку из решетиловских смушек (каракуль), новый «всех цветов пояс» и нагайку (плетку) он завернул в платок и отправился прямо к Чубу.
Чуб уж «не знал, чему дивиться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец смел к нему прийти, или тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем».
Вакула преподнес в дар Чубу пояс и шапку, вручил ему нагайку и склонил спину:
— Помилуй, батько! Не гневись! Бей, сколько хочешь…
Чуб взял нагайку и три раза ударил склоненную спину.
— Отдай, батько, за меня Оксану! — осмелел Вакула.
Чуб посмотрел на рогатые дары, вспомнил вероломную Солоху и согласился.
