– Там… славные вещи… Ах, какой браслет я видела!
– Не о браслете речь! – перебил Обломов, – что ж потом?
– Ну, и только, – рассеянно добавила она и зорко оглядывала местность вокруг.
– Где же человек? – приставал Обломов.
– Домой пошел, – едва отвечала она, вглядываясь в здания противоположного берега.
– А ты как? – говорил он.
– Как там хорошо! Нельзя ли туда? – спросила она, указывая зонтиком на противоположную сторону. – Ведь ты там живешь!
– Да.
– В какой улице, покажи.
– Как же человек-то? – спрашивал Обломов.
– Так, – небрежно отвечала она, – я послала его за браслетом. Он ушел домой, а я сюда.
– Как же ты так? – сказал Обломов, тараща на нее глаза.
Он сделал испуганное лицо. И она сделала нарочно такое же.
– Говори серьезно, Ольга; полно шутить.
– Я не шучу, право так! – сказала она покойно. – Я нарочно забыла дома браслет, a ma tante просила меня сходить в магазин. Ты ни за что не выдумаешь этого! – прибавила она с гордостью, как будто дело сделала.
– А если человек воротится? – спросил он.
– Я велела сказать, чтоб подождал меня, что я в другой магазин пошла, а сама сюда…
– А если Марья Михайловна спросит, в какой другой магазин пошла?
– Скажу, у портнихи была.
– А если она у портнихи спросит?
– А если Нева вдруг вся утечет в море, а если лодка перевернется, а если Морская и наш дом провалятся, а если ты вдруг разлюбишь меня… – говорила она и опять брызнула ему в лицо.
– Ведь человек уж воротился, ждет… – говорил он, утирая лицо. – Эй, лодочник, к берегу!
– Не надо, не надо! – приказывала она лодочнику.
– К берегу! человек уж воротился, – твердил Обломов.
– Пусть его! Не надо!
Но Обломов настоял на своем и торопливо пошел с нею по саду, а она, напротив, шла тихо, опираясь ему на руку.
– Что ты спешишь? – говорила она. – Погоди, мне хочется побыть с тобой.
Она шла еще тише, прижималась к его плечу и близко взглядывала ему в лицо, а он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях, о долге. Она слушала рассеянно, с томной улыбкой, склонив голову, глядя вниз или опять близко ему в лицо, и думала о другом.
– Послушай, Ольга, – заговорил он, наконец, торжественно, – под опасением возбудить в тебе досаду, навлечь на себя упреки, я должен, однако ж, решительно сказать, что мы зашли далеко. Мой долг, моя обязанность сказать тебе это.
– Что сказать? – спросила она с нетерпением.
– Что мы делаем очень дурно, что видимся тайком.
– Ты говорил это еще на даче, – сказала она в раздумье.
– Да, но я тогда увлекался: одной рукой отталкивал, а другой удерживал. Ты была доверчива, а я… как будто… обманывал тебя. Тогда было еще ново чувство…
– А теперь уж оно не новость, и ты начинаешь скучать…
– Ах, нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда, невозможно было образумиться. Меня убивает совесть: ты молода, мало знаешь свет и людей, и притом ты так чиста, так свято любишь, что тебе и в голову не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то, что делаем, – больше всего я.
– Что же мы делаем? – остановившись, спросила она.
– Как что? Ты обманываешь тетку, тайком уходишь из дома, видишься наедине с мужчиной… Попробуй сказать это все в воскресенье, при гостях…
– Отчего же не сказать? – произнесла она покойно. – Пожалуй, скажу…
– И увидишь, – продолжал он, – что тетке твоей сделается дурно, дамы бросятся вон, а мужчины лукаво и смело посмотрят на тебя…
Она задумалась.
– Но ведь мы – жених и невеста! – возразила она.
– Да, да, милая Ольга, – говорил он, пожимая ей обе руки, – и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждом шагу. Я хочу с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла, очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг…
– Я не забыла ни стыда, ни воспитания, ни долга, – гордо ответила она, отняв руку от него.
– Знаю, знаю, мой невинный ангел, но это не я говорю, это скажут люди, свет, и никогда не простят тебе этого. Пойми, ради Бога, чего я хочу. Я хочу, чтоб ты и в глазах света была чиста и безукоризненна, какова ты в самом деле…
Она шла задумавшись.
– Пойми, для чего я говорю тебе это: ты будешь несчастлива, и на меня одного ляжет ответственность в этом. Скажут, я увлекал, закрывал от тебя пропасть с умыслом. Ты чиста и покойна со мной, но кого ты уверишь в этом? Кто поверит?
– Это правда, – вздрогнув, сказала она. – Слушай же, – прибавила решительно, – скажем все ma tante, и пусть она завтра благословит нас…
Обломов побледнел.
– Что ты? – спросила она.
– Погоди, Ольга: к чему так торопиться?.. – поспешно прибавил он.
У самого дрожали губы.
– Не ты ли, две недели назад, сам торопил меня? – спросила она, глядя сухо и внимательно на него.
– Да я не подумал тогда о приготовлениях, а их много! – сказал он, вздохнув. – Дождемся только письма из деревни.
– Зачем же дожидаться письма? Разве тот или другой ответ может изменить твое намерение? – спросила она, еще внимательнее глядя на него.
– Вот мысль! Нет; а все нужно для соображений; надо же будет сказать тетке, когда свадьба. С ней мы не о любви будем говорить, а о таких делах, для которых я вовсе не приготовлен теперь.
– Тогда и скажем, как получишь письмо, а между тем все будут знать, что мы жених и невеста, и мы будем видеться ежедневно. – Мне скучно, – прибавила она, – я томлюсь этими длинными днями; все замечают, ко мне пристают, намекают лукаво на тебя… Все это мне надоело!
– Намекают на меня? – едва выговорил Обломов.
– Да, по милости Сонечки.
– Вот видишь, видишь? Ты не слушала меня, рассердилась тогда!
– Ну, что, видишь? Ничего не вижу, вижу только, что ты трус… Я не боюсь этих намеков.
– Не трус, а осторожен… Но пойдем, ради Бога, отсюда, Ольга: смотри, вон карета подъезжает. Не знакомые ли? Ах! Так в пот и бросает… Пойдем, пойдем… – боязливо говорил он и заразил страхом и ее.
– Да, пойдем скорее, – сказала и она шепотом, скороговоркой.
