– Что это такое? – говорил он, ворочаясь во все стороны. – Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю с ней! – решил он, – и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из души глазами.
Вдруг она явилась перед ним на пороге балкона; он подал ей стул, и она села подле него.
– Правда ли, что вы очень скучаете? – спросила она его.
– Правда, – отвечал он, – но только не очень… У меня есть занятия.
– Андрей Иваныч говорил, что вы пишете какой-то план?
– Да, я хочу ехать в деревню пожить, так приготовляюсь понемногу.
– А за границу поедете?
– Да, непременно, вот как только Андрей Иваныч соберется.
– Вы охотно едете? – спросила она.
– Да, я очень охотно…
Он взглянул: улыбка так и ползает у ней по лицу, то осветит глаза, то разольется по щекам, только губы сжаты, как всегда. У него недостало духа солгать покойно.
– Я немного… ленив… – сказал он, – но…
Ему стало вместе и досадно, что она так легко, почти молча, выманила у него сознание в лени. «Что она мне? Боюсь, что ли, я ее?» – думал он.
– Ленивы! – возразила она с едва приметным лукавством. – Может ли это быть? Мужчина ленив – я этого не понимаю.
«Чего тут не понимать? – подумал он, – кажется, просто».
– Я все больше дома сижу, оттого Андрей и думает, что я…
– Но, вероятно, вы много пишете, – сказала она, – читаете. Читали ли вы?..
Она смотрела на него так пристально.
– Нет, не читал! – вдруг сорвалось у него в испуге, чтоб она не вздумала его экзаменовать.
– Чего? – засмеявшись, спросила она. И он засмеялся…
– Я думал, что вы хотите спросить меня о каком-нибудь романе: я их не читаю.
– Не угадали; я хотела спросить о путешествиях…
Он зорко поглядел на нее: у ней все лицо смеялось, а губы нет…
«О! да она… с ней надо быть осторожным…» – думал Обломов.
– Что же вы читаете? – с любопытством спросила она.
– Я, точно, люблю больше путешествия…
– В Африку? – лукаво и тихо спросила она.
Он покраснел, догадываясь, не без основания, что ей было известно не только о том, что он читает, но и как читает.
– Вы музыкант? – спросила она, чтоб вывести его из смущения.
В это время подошел Штольц.
– Илья! Вот я сказал Ольге Сергеевне, что ты страстно любишь музыку, просил спеть что-нибудь… Casta diva.
– Зачем же ты наговариваешь на меня? – отвечал Обломов. – Я вовсе не страстно люблю музыку…
– Каков? – перебил Штольц. – Он как будто обиделся! Я рекомендую его как порядочного человека, а он спешит разочаровать на свой счет!
– Я уклоняюсь только от роли любителя: это сомнительная, да и трудная роль!
– Какая же музыка вам больше нравится? – спросила Ольга.
– Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда я с удовольствием слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился мне в память, в другой раз уйду на половине оперы; там Мейербер зашевелит меня; даже песня с барки: смотря по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь…
– Значит, вы истинно любите музыку.
– Спойте же что-нибудь, Ольга Сергеевна, – просил Штольц.
– А если мсьё Обломов теперь в таком настроении, что уши зажмет? – сказала она, обращаясь к нему.
– Тут следует сказать какой-нибудь комплимент, – отвечал Обломов. – Я не умею, да если б и умел, так не решился бы…
– Отчего же?
– А если вы дурно поете! – наивно заметил Обломов. – Мне бы потом стало так неловко…
– Как вчера с сухарями… – вдруг вырвалось у ней, и она сама покраснела и Бог знает что дала бы, чтоб не сказать этого. – Простите – виновата!.. – сказала она.
Обломов никак не ожидал этого и потерялся.
– Это злое предательство! – сказал он вполголоса.
– Нет, разве маленькое мщение, и то, ей-богу, неумышленное, за то, что у вас не нашлось даже комплимента для меня.
– Может быть, найду, когда услышу.
– А вы хотите, чтоб я спела? – спросила она.
– Нет, это он хочет, – отвечал Обломов, указывая на Штольца.
– А вы?
Обломов покачал отрицательно головой.
– Я не могу хотеть, чего не знаю.
– Ты грубиян, Илья! – заметил Штольц. – Вот что значит залежаться дома и надевать чулки…
– Помилуй, Андрей, – живо перебил Обломов, не давая ему договорить, – мне ничего не стоит сказать: «Ах! я очень рад буду, счастлив, вы, конечно, отлично поете… – продолжал он, обратясь к Ольге, – это мне доставит…» и т. д. Да разве это нужно?
– Но вы могли пожелать, по крайней мере, чтоб я спела… хоть из любопытства.
– Не смею, – отвечал Обломов, – вы не актриса…
– Ну, я вам спою, – сказала она Штольцу.
– Илья, готовь комплимент.
Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна, сквозила в трельяже с плющом. Сумрак скрыл очертания лица и фигуры Ольги и набросил на нее как будто флёровое покрывало; лицо было в тени: слышался только мягкий, но сильный голос, с нервной дрожью чувства.
Она пела много арий и романсов, по указанию Штольца; в одних выражалось страдание с неясным предчувствием счастья, в других радость, но в звуках этих таился уже зародыш грусти.
От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни…
Обломов вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и еще труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно не чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг.
Он в эту минуту уехал бы даже за границу, если б ему оставалось только сесть и поехать.
В заключение она запела Casta diva: все восторги, молнией несущиеся мысли в голове, трепет, как иглы, пробегающий по телу, – все это уничтожило Обломова: он изнемог.
– Довольны вы мной сегодня? – вдруг спросила Ольга Штольца, перестав петь.
– Спросите Обломова, что он скажет? – сказал Штольц.
– Ах! – вырвалось у Обломова.
Он вдруг схватил было Ольгу за руку и тотчас же оставил и сильно смутился.
– Извините… – пробормотал он.
– Слышите? – сказал ей Штольц. – Скажи по совести, Илья: как давно с тобой не случалось этого?
