– Какую барышню? – спросил Обломов.
– Какую? Ильинскую барышню, Ольгу Сергеевну.
– Ну? – нетерпеливо спросил Обломов.
– Ну, кланяться приказали, спрашивали, здоровы ли вы, что делаете.
– Что ж ты сказал?
– Сказал, что здоровы; что, мол, ему делается?.. – отвечал Захар.
– Зачем же ты прибавляешь свои глупые рассуждения? – заметил Обломов. – «Что ему делается!» Ты почем знаешь, что мне делается? Ну, что еще?
– Спрашивали, где вы обедали вчера.
– Ну?..
– Я сказал, что дома, и ужинали, мол, дома. «А разве он ужинает?» – спрашивает барышня-то. Двух цыплят, мол, только скушали…
– Дур-р-р-ак! – крепко произнес Обломов.
– Что за дурак! разве это не правда? – сказал Захар. – Вон я и кости, пожалуй, покажу…
– Право, дурак! – повторил Обломов. – Ну, что ж она?
– Усмехнулись. «Что ж так мало?» – примолвили после.
– Вот дурак-то! – твердил Обломов. – Ты бы еще рассказал, что ты рубашку на меня надеваешь навыворот.
– Не спрашивали, так и не сказал, – отвечал Захар.
– Что еще спрашивала?
– Спрашивали, что делали эти дни.
– Ну, что ж ты?
– Ничего, мол, не делают, лежат все.
– Ах! – с сильной досадой произнес Обломов, подняв кулаки к вискам. – Поди вон! – прибавил он грозно. – Если ты когда-нибудь осмелишься рассказывать про меня такие глупости, посмотри, что я с тобой сделаю! Какой яд – этот человек!
– Что ж мне, лгать, что ли, на старости лет? – оправдывался Захар.
– Поди вон! – повторил Илья Ильич.
Захару брань ничего, только бы «жалких слов» не говорил барин.
– Я сказал, что вы хотите переехать на Выборгскую сторону, – заключил Захар.
– Ступай! – повелительно крикнул Обломов.
Захар ушел и вздохнул на всю прихожую, а Обломов стал пить чай.
Он отпил чай и из огромного запаса булок и кренделей съел только одну булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару и сел к столу, развернул какую-то книгу, прочел лист, хотел перевернуть, книга оказалась неразрезанною.
Обломов разорвал листы пальцем: от этого по краям листа образовались фестоны, а книга чужая, Штольца, у которого заведен такой строгий и скучный порядок, особенно насчет книг, что не приведи Бог! Бумаги, карандаши, все мелочи – как положит, так чтоб и лежали.
Надо бы взять костяной ножик, да его нет; можно, конечно, спросить и столовый, но Обломов предпочел положить книгу на свое место и направиться к дивану; только что он оперся рукой в шитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошел в комнату.
– А ведь барышня-то просила вас прийти в этот… как его… ох!.. – доложил он.
– Что ж ты не сказал давеча, два часа назад? – торопливо спросил Обломов.
– Вон велели идти, не дали досказать… – возразил Захар.
– Ты губишь меня, Захар! – произнес Обломов патетически.
«Ну, никак, опять за свое! – думал Захар, подставляя барину левую бакенбарду и глядя в стену, – по-намеднишнему… ввернет словцо?»
– Куда прийти? – спросил Обломов.
– А вон в этот, как его? Да в сад, что ли…
– В парк? – спросил Обломов.
– В парк, точно так, «погулять, дескать, если угодно; я там буду»…
– Одеваться!
Обломов избегал весь парк, заглядывал в куртины, в беседки – нет Ольги. Он пошел по той аллее, где было объяснение, и застал ее там, на скамье, недалеко от того места, где она сорвала и бросила ветку.
– Я думала, что вы уж не придете, – сказала она ему ласково.
– Я давно ищу вас по всему парку, – отвечал он.
– Я знала, что вы будете искать, и нарочно села здесь, в этой аллее: думала, что вы непременно пройдете по ней.
Он хотел было спросить: «Почему вы это думали?», но взглянул на нее и не спросил.
У ней лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с которым он оставил ее в последний раз и которое задало ему такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное, такое определенное; он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
Многое, что не досказано, к чему можно бы подойти с лукавым вопросом, было между ними решено без слов, без объяснений, Бог знает как, но воротиться к тому уже нельзя.
– Что вас не видать давно? – спросила она.
Он молчал. Ему хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто ушла в себя, и он не знает, как ему быть, как держать себя с ней.
Но он чувствовал, что малейший намек на это вызовет у ней взгляд удивления, потом прибавит холодности в обращении, может быть, и совсем пропадет та искра участия, которую он так неосторожно погасил в самом начале. Надо ее раздуть опять, тихо и осторожно, но как – он решительно не знал.
Он смутно понимал, что она выросла и чуть ли не выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что перед ними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу: надо перешагнуть.
А как? Ну, если он шагнет один?
Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на дне его души, как играло и выходило наружу, видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство – орудия Сонечки – были бы лишние, потому что не предстояло борьбы.
Она даже видела и то, что, несмотря на ее молодость, ей принадлежит первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли.
Она мигом взвесила свою власть над ним, и ей нравилась эта роль путеводной звезды, луча света, который она разольет над стоячим озером и отразится в нем. Она разнообразно торжествовала свое первенство в этом поединке.
В этой комедии или трагедии, смотря по обстоятельствам, оба действующие лица являются почти всегда с одинаковым характером: мучителя или мучительницы и жертвы.
Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но не могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдет в себя; но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его.
