– Вот что я сделаю, – сказала Татьяна Марковна, – попрошу священника, чтоб он поговорил с Савельем; да кстати, Борюшка, и тебя надо отчитать. Радуется, что беда над головой!
– Скажите, бабушка: Марина одна такая у нас, или…
Бабушка сердито махнула рукой на дворню.
– Все в родстве! – с омерзением сказала она. – Матрешка неразлучна с Егоркой, Машка – помнишь, за детьми ходила девчонка? – у Прохора в сарае живмя живет. Акулина с Никиткой, Татьяна с Васькой… Только Василиса да Яков и есть порядочные! Но те все прячутся, стыд еще есть: а Марина!..
Она плюнула, а Райский засмеялся.
– Сейчас же пойду, непременно набросаю очерк… – сказал он, – слава Богу, страсть! Прошу покорно – Савелий!
– Опять «непременно»! – заметила бабушка.
Он живо вскочил и только хотел бежать к себе, как и бабушка, и он, оба увидали Полину Карповну Крицкую, которая входила на крыльцо и уже отворяла дверь. Спрятаться и отказать не было возможности: поздно.
– Вот тебе и «непременно»! – шепнула Татьяна Марковна, – видишь! Теперь пойдет таскаться, не отучишь ее! Принесла нелегкая! Стоит Марины! Что это, по-твоему: тоже драма?
– Нет, это, кажется… комедия! – сказал Райский и поневоле стал всматриваться в это явление.
– Bonjur, bonjur![85] – нежно пришепетывала Полина Карповна, – как я рада, что вы дома; вы не хотите посетить меня, я сама опять пришла. Здравствуйте, Татьяна Марковна!
– Здравствуйте, Полина Карповна! – живо заговорила бабушка, переходя внезапно в радушный тон, – милости просим, садитесь сюда, на диван! Василиса, кофе, завтрак чтоб был готов!
– Нет, merci, я пила.
– Помилуйте, как можно, теперь рано: до обеда долго.
– Нет, я ничего не хочу, благодарю вас.
– Нельзя же: от вас далеко…
И бабушка настояла, чтоб подали кофе. Райский с любопытством глядел на барыню, набеленную пудрой, в локонах, с розовыми лентами на шляпке и на груди, значительно открытой, и в ботинке пятилетнего ребенка, так что кровь от этого прилила ей в голову. Перчатки были новые, желтые, лайковые, но они лопнули по швам, потому что были меньше руки.
За ней шел только что выпущенный кадет, с чуть-чуть пробивающимся пушком на бороде. Он держал на руке шаль Полины Карповны, зонтик и веер. Он, вытянув шею, стоял, почти не дыша, за нею.
– Вот, позвольте познакомить вас: Michel Рамин, в отпуску здесь… Татьяна Марковна уже знакома с ним.
Юноша, вместо поклона, болтнулся всей фигурой, густо покраснел и опять окоченел на месте.
– Dites quelque chose, Michel![86] – сказала вполголоса Крицкая.
Но Мишель покраснел еще гуще и остался на месте.
– Asseyez-vous donc,[87] – сказала она и сама села.
– Нынче жярко: très cheux![88] – продолжала она, – где мой веер? Дайте его сюда, Michel!
Она начала обмахиваться, глядя на Райского.
– Не хотели посетить меня! – повторила она.
– Я нигде не был, – сказал Райский.
– Не говорите, не оправдывайтесь; я знаю причину: боялись…
– Чего?
– Ah, le monde est si mechiant![89]
«Черт знает что такое!» – думал Райский, глядя на нее во все глаза.
– Так? Угадала? – говорила она. – Я еще в первый раз заметила, que nous nous entendons![90] Эти два взгляда – помните? Voilà, voilà, tenez…[91] этот самый! о, я угадываю его…
Он засмеялся.
– Да, да; правда? Oh, nous nous convenons![92] Что касается до меня, я умею презирать свет и его мнения. Не правда ли, это заслуживает презрения? Там, где есть искренность, симпатия, где люди понимают друг друга, иногда без слов, по одному такому взгляду…
– Кофейку, Полина Карповна! – прервала ее Татьяна Марковна, подвигая к ней чашку. – Не слушай ее! – шепнула она, косясь на полуоткрытую грудь Крицкой, – все врет, бесстыжая! Возьмите вашу чашку, – прибавила она, обратясь к юноше, – вот и булки!
– Debarassez-vous de tout cela,[93] – сказала ему Крицкая и взяла у него зонтик из рук.
– Я, признаться, уж пил… – под нос себе произнес кадет, однако взял чашку, выбрал побольше булку и откусил половину ее, точно отрезал, опять густо покраснев.
Полина Карповна вдова. Она все вздыхает, вспоминая «несчастное супружество», хотя все говорят, что муж у ней был добрый, смирный человек и в ее дела никогда не вмешивался. А она называет его «тираном», говорит, что молодость ее прошла бесплодно, что она не жила любовью и счастьем, и верит, что «час ее пробьет, что она полюбит и будет любить идеально».
Татьяна Марковна не совсем была права, сравнив ее с Мариной. Полина Карповна была покойного темперамента: она не искала так называемого «падения» и измены своим обязанностям на совести не имела.
Не была она тоже сентиментальна, и если вздыхала, возводила глаза к небу, разливалась в нежных речах, то делала это притворно, прибегая к этому, как к условным приемам кокетства.
Но ей до смерти хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все в городе, в домах, на улице, в церкви, то есть что кто-нибудь по ней «страдает», плачет, не спит, не ест, пусть бы даже это была неправда.
В городе ее уже знают, и она теперь старается заманивать новичков, заезжих студентов, прапорщиков, молодых чиновников.
Она ласкает их, кормит, лакомит, раздражает их самолюбие. Они адски едят, пьют, накурят и уйдут. А она под рукой распускает слух, что тот или другой «страдает» по ней.
– Pauvre garçon![94] – говорит она с жалостью.
Теперь при ней состоял заезжий юноша, Michel Рамин, приехавший прямо с школьной скамьи в отпуск. Он держал себя прямо, мундир у него с иголочки: он всегда застегнут на все пуговицы, густо краснеет, на вопросы сиплым, робким басом говорит да-с или нет-с.
У него были такие большие руки, с такими длинными и красными пальцами, что ни в какие перчатки, кроме замшевых, не входили. Он был одержим кадетским аппетитом и институтскою робостью.
Полина Карповна стала было угощать и его конфектами, но он съедал фунта по три в один присест. Теперь он сопровождает барыню везде, таская шаль, мантилью и веер за ней.
– Je veux former le jeune homme, ce pauvre enfant![95] – так объясняет она официально свои отношения к нему.
– Что вы намерены сегодня делать? Я обедаю у вас: се projet vous sourit-il?[96] – обратилась она к Райскому.
