— Сильно ты расхворался, Егор Иванович! — сказал Николай и опустил голову. Мать вздохнула, тревожно обвела глазами маленькую. тесную комнату.
— Это мое личное дело! — ответил Егор. — Вы, мамаша, спрашивайте о Павле, нечего притворяться! Весовщиков широко улыбнулся.
— Павел ничего! Здоров. Он вроде старосты у нас там. С начальством разговаривает и вообще — командует. Его уважают…
Власова кивала головой, слушая рассказы Весовщикова, и искоса смотрела на отекшее, синеватое лицо Егора. Неподвижно застывшее, лишенное выражения, оно казалось странно плоским, и только глаза па нем сверкали живо и весело.
— Дали бы мне поесть, — ей-богу, очень хочется! — неожиданно воскликнул Николай.
— Мамаша, на полке лежит хлеб, потом пойдите в коридор, налево вторая дверь — постукайте в нее. Откроет женщина, так вы скажите ей, пусть идет сюда и захватит с собой все, что имеет съедобного.
— Куда же — все? — запротестовал Николай.
— Не волнуйся — это немного…
Мать вышла, постучала в дверь и, прислушиваясь к тишине за нею, с печалью подумала о Егоре:
«Умирает…»
— Кто это? — спросили за дверью.
— От Егора Ивановича! — негромко ответила мать. — Просит вас к себе…
— Сейчас приду! — не открывая, ответили ей. Она подождала немного и снова постучалась. Тогда дверь быстро отворилась, и в коридор вышла высокая женщина в очках. Торопливо оправляя смятый рукав кофточки, она сурово спросила мать:
— Вам что угодно?
— Я от Егора Ивановича…
— Ага! Идемте. О, да я же знаю вас! — тихо воскликнула женщина. — Здравствуйте! Темно здесь…
Власова взглянула на нее и вспомнила, что она бывала изредка у Николая.
«Все свои!» — мелькнуло у нее в голове.
Наступая на Власову, женщина заставила ее идти вперед, а сама, идя сзади, спрашивала:
— Ему плохо?
— Да, лежит. Просил вас принести покушать…
— Ну, это лишнее…
Когда они входили к Егору, их встретил его хрип:
— Направляюсь к праотцам, друг мой. Людмила Васильевна, сей муж ушел из тюрьмы без разрешения начальства, дерзкий! Прежде всего накормите его, потом спрячьте куда-нибудь.
Женщина кивнула головой и, внимательно глядя в лицо больного, строго сказала:
— Вы, Егор, должны были послать за мной тотчас же, как только к вам пришли! И вы дважды, я вижу, не принимали лекарство — что за небрежность? Товарищ, идите ко мне! Сейчас сюда явятся из больницы за Егором.
— Все-таки в больницу меня? — спросил Егор.
— Да. Я буду там с вами.
— И там? О господи!
— Не дурите…
Разговаривая, женщина поправила одеяло на груди Егора, пристально осмотрела Николая, измерила глазами лекарство в пузырьке. Говорила она ровно, негромко, движения у нее были плавны, лицо бледное, темные брови почти сходились над переносьем. Ее лицо не нравилось матери — оно казалось надменным, а глаза смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точно командовала.
— Мы уйдем! — продолжала она. — Я скоро ворочусь! Вы дайте Егору столовую ложку вот этого. Не позволяйте ему говорить…
И она ушла, уводя с собой Николая.
— Чудесная женщина! — сказал Егор, вздохнув. — Великолепная женщина… Вас, мамаша, надо бы к ней пристроить, — она устает очень…
— А ты не говори! На-ко, выпей лучше!.. — мягко попросила мать.
Он проглотил лекарство и продолжал, прищурив глаз:
— Все равно я умру, если и буду молчать…
Другим глазом он смотрел в лицо матери, губы его медленно раздвигались в улыбку. Мать наклонила голову, острое чувство жалости вызывало у нее слезы.
— Ничего, это естественно… Удовольствие жить влечет за собой обязанность умереть…
Мать положила руку на голову его и снова тихо сказала:
— Помолчи, а?..
Он закрыл глаза, как бы прислушиваясь к хрипам в груди своей, и упрямо продолжал:
— Бессмысленно молчать, мамаша! Что я выиграю молчанием? Несколько лишних секунд агонии, а проиграю удовольствие поболтать с хорошим человеком. Я думаю, что на том свете нет таких хороших людей, как на этом…
Мать беспокойно перебила его речь:
— Вот придет она, барыня-то, и будет ругать меня за то, что ты говоришь…
— Она не барыня, а — революционерка, товарищ, чудесная душа. Ругать вас, мамаша, она непременно будет. Всех ругает, всегда…
И медленно, с усилием двигая губами, Егор стал рассказывать историю жизни своей соседки. Глаза его улыбались, мать видела, что он нарочно поддразнивает ее и, глядя на его лицо, подернутое влажной синевой, тревожно думала:
«Умрет…»
Вошла Людмила и, тщательно закрывая за собой дверь, заговорила, обращаясь к Власовой:
— Вашему знакомому необходимо переодеться и возможно скорее уйти от меня, так вы, Пелагея Ниловна, сейчас же идите, достаньте платье для него и принесите все сюда. Жаль — нет Софьи, это ее специальность — прятать людей.
— Она завтра приедет! — заметила Власова, накидывая платок на плечи.
Каждый раз, когда ей давали какое-нибудь поручение, ее крепко охватывало желание исполнить это дело быстро и хорошо, и она уже не могла думать ни о чем, кроме своей задачи, И теперь, озабоченно опустив брови, деловито спрашивала:
— Как одеть его думаете вы?
— Все равно! Он пойдет ночью…
— Ночью хуже — людей меньше на улицах, следят больше, а он не очень ловкий…
Егор хрипло засмеялся.
— А можно в больницу к тебе прийти? — спросила мать.
Он, кашляя, кивнул головой. Людмила заглянула в лицо матери темными глазами и предложила:
— Хотите дежурить у него в очередь со мной? Да? Хорошо! А теперь — идите скорее. Ласково, но властно взяв мать под руку, она вывела ее за дверь и там тихо сказала:
— Не обижайтесь, что я выпроваживаю вас! Но ему вредно говорить… А у меня есть надежда…
Она сжала руки, пальцы ее хрустнули, а веки утомленно опустились на глаза…
