Он не подчинялся введенному командиром и комиссаром дивизии правилу — и не отказался от водки. Поэтому он предпочитал обедать отдельно.
— Гуртьев — вояка хороший, — сказал немного захмелевший Саврасов, грамотный, честный. Но в чем беда — жуткий аскет! Монастырь завел. А у меня на девок волчий интерес, люблю это дело, как паук. При Гуртьеве — не дай Бог анекдот рассказать. Но с ним мы воюем, в общем, складно. А комиссар меня не любит, хотя по натуре он монах не хуже меня. Думаете, меня Сталинград состарил? Друзья вот эти, я тут, наоборот, поправился.
— Вот и я этой комиссарской породы, — сказал Крымов.
Саврасов покачал головой.
— Той, да не той. Не в этой водке тут дело, а в этой, — и он постучал пальцем по бутылке, а потом себя по лбу.
Они уже кончили обед, когда вернулись с командного пункта Чуйкова командир и комиссар дивизии.
— Что нового произошло? — быстро и строго спросил Гуртьев, оглядев стол.
— Вот ранило нам начальника связи, тыркались немцы на стыке с Желудевым, домик подожгли на стыке Чамова и Михалева. Чамов почихал, дыму наглотался, а в общем ничего особенного, — ответил Саврасов.
Свирин, глядя на раскрасневшееся лицо Саврасова, ласково и протяжно проговорил:
— Все водочку, водочку, товарищ полковник, пьем.
58
Командир дивизии запросил командира полка майора Березкина о положении в доме "шесть дробь один": не лучше ли отвести оттуда людей?
Березкин посоветовал командиру дивизии не выводить людей, хотя дому и грозило окружение. В доме находятся наблюдательные пункты заволжской артиллерии, передающие важные данные о противнике. В доме находится саперное подразделение, которое может парализовать движение немцев на танкоопасных направлениях. Немцы вряд ли начнут общее наступление, прежде чем не ликвидируют этот очаг сопротивления, их правило хорошо известно. А при некоторой поддержке дом "шесть дробь один" сумеет продержаться долго и тем расстроить немецкую программу. Так как связные могут добраться до осажденного дома лишь в редкие ночные часы, а проволочная связь постоянно рвется, хорошо бы подкинуть туда радиста с передатчиком.
Командир дивизии согласился с Березкиным. Ночью политрук Сошкин с группой красноармейцев сумел пройти в дом "шесть дробь один", передать защитникам его несколько ящиков патронов и ручных гранат. Одновременно Сошкин доставил в дом "шесть дробь один" девушку-радистку и передатчик, взятый с узла связи.
Вернувшийся под утро политрук рассказал, что командир отряда отказался написать отчетное донесение, сказал:
— Бумажной ерундой мне некогда заниматься, мы отчитываемся только перед фрицами.
— Вообще у них там ничего не поймешь, — сказал Сошкин, — все этого Грекова боятся, а он с ними, как ровня, лежат вповалку, и он среди них, "ты" ему говорят и зовут "Ваня". Вы извините, товарищ командир полка, не воинское подразделение, а какая-то Парижская коммуна.
Березкин, покачивая головой, спросил:
— Отчет отказался писать? Это — мужичок!
Потом комиссар полка Пивоваров произнес речь о партизанящих командирах.
Березкин примирительно сказал:
— Что ж, партизанщина? Инициатива, самостоятельность. Я сам иногда мечтаю: попал бы в окружение и отдохнул бы от всей этой бумажной волокиты.
— Кстати, о бумажной волоките, — сказал Пивоваров. — Вы напишите подробное донесение, передам комиссару дивизии.
В дивизии серьезно отнеслись к рапорту Сошкина.
Комиссар дивизии велел Пивоварову получить подробные сведения о положении в доме "шесть дробь один" и вправить Грекову мозги. Тут же комиссар дивизии доложил о морально-политическом неблагополучии члену Военного совета и начальнику политотдела армии.
В армии еще серьезней, чем в дивизии, отнеслись к сведениям политрука. Комиссар дивизии получил указание, не откладывая дела, заняться окруженным домом. Начальник политотдела армии, бригадный комиссар, написал срочное донесение начальнику политуправления фронта, дивизионному комиссару.
Радистка Катя Венгрова пришла в дом "шесть дробь один" ночью. Утром она представилась управдому Грекову, и тот, принимая рапорт сутулившейся девушки, вглядывался в ее глаза, растерянные, испуганные и в то же время насмешливые.
У нее был большой рот с малокровными губами. Греков несколько секунд выжидал, прежде чем ответить на ее вопрос: "Разрешите идти?"
За эти секунды в его хозяйской голове появились мысли, не имевшие отношения к военному делу: "А ей-Богу, славненькая… ноги красивые… боится… Видно, мамина дочка. Ну сколько ей, от силы восемнадцать. Как бы мои ребята не стали с ней кобелировать…"
Все эти соображения, прошедшие через голову Грекова, неожиданно завершились такой мыслью: "Кто тут хозяин, кто немцев здесь до озверения довел, а?"
Потом он ответил на ее вопрос:
— Куда вам идти, девушка? Оставайтесь возле своего аппарата. Чего-нибудь накрутим.
Он постучал пальцем по радиопередатчику, покосился на небо, где ныли немецкие бомбардировщики.
— Вы из Москвы, девушка? — спросил он.
— Да, — ответила она.
— Вы садитесь, у нас тут просто, по-деревенски.
Радистка шагнула в сторонку, и кирпич скрипел под ее сапогами, и солнце светилось на дулах пулеметов, на черном теле грековского трофейного пистолета. Она присела, смотрела на шинели, наваленные под разрушенной стеной. И ей на миг стало удивительно, что в этой картине для нее уж не было ничего удивительного. Она знала, что пулеметы, глядящие в проломы стены, системы Дегтярева, знала, что в обойме трофейного "вальтера" сидят восемь патронов, что бьет "вальтер" сильно, но целиться из него плохо, знала, что шинели, наваленные в углу, принадлежат убитым и что убитые похоронены неглубоко, — запах гари смешивался с другим, ставшим привычным для нее запахом. И радиопередатчик, данный ей этой ночью, походил на тот, с которым она работала под Котлубанью, — та же шкала приема, тот же переключатель. Ей вспомнилось, как она в степи, глядясь в пыльное стекло на амперметре, поправляла волосы, выбившиеся из-под пилотки.
С ней никто не заговаривал, казалось, буйная, страшная жизнь дома идет мимо нее.
