О, как он мог забыть об этом! Это было так же общевестно, как то, что конфетами фабрики Крахмальниковы" можно отравиться или что мороженщики делают мороженое молока, в котором купали больных.
Сомненья нет. Только цыганки и другие воровки детей курят папиросы. Сейчас его схватят, заткнут тряпкой рот и унесут куда-нибудь на слободку Романовку, где будут выворачивать руки и ноги, превращая в маленького акробата.
С громким ревом Павлик бросился наутек и бежал до тех пор, пока неожиданно не наткнулся на Петю.
Задав братику основательную трепку, Петя торжественно приволок его за руку домой, где уже царила полнейшая паника. Дуня, свистя коленкоровой юбкой, носилась по соседним дворам. Тетя натирала виски карандашом от мигрени. Папа уже надевал летнее пальто, чтобы идти в участок заявлять о пропаже детей.
Увидев Павлика целым и невредимым, тетя бросилась к нему, не зная, что делать — плакать или смеяться.
Она заплакала и засмеялась в одно и то же время. Потом под горячую руку хорошенько отшлепала беглеца. Потом обцеловала всю его зареванную мордочку. Потом опять отшлепала. И только после этого обратила грозное лицо к Пете:
— А ты, друг мой?
— А ты где шлялся, разбойник? — закричал отец, хватая мальчика за плечи.
— Искал Павлика, — скромно ответил Петя. — По всему городу бегал, пока не нашел. Скажите спасибо. Если б не я, его бы уже давно украли.
И Петя тут же рассказал великолепную историю, как он гнался за шарманщиком, как шарманщик убегал от него через проходные дворы, но как он все-таких его схватил за шиворот и стал звать городового. Тогда шарманщик испугался и отдал Павлика, а сам все-таки удрал.
— А то б я его в участок посадил, истинный крест!
Хотя Петин рассказ, против ожидания, не вызвал ни в ком ни малейшего восторга, а папа даже с отвращением зажмурился, сказав: "Как не стыдно языком молоть… Ведь уши вянут!" — однако ничего не поделаешь: не кто другой, а именно Петя привел домой пропавшего Павлика. Благодаря этому Петя и вышел сухим воды, бавившись от неслыханного скандала.
На то он, видно, и был счастливчиком с двумя макушками!
… Тем временем Гаврик вернулся в хибарку, где застал дедушку и матроса в большом волнении. Оказывается, совсем недавно, только что, к ним заходила какая-то комиссия городской якобы управы проверять разрешение на рыбную ловлю. Бумаги оказались в исправности.
— А это у тебя кто лежит? — спросил вдруг господин с портфелем, заметив матроса.
Дедушка замялся.
— Больной, что ли? Если больной, то что ж ты его не отведешь в больницу?
— Не, — сказал дедушка, напуская на себя веселое равнодушие, — он не больной, а только пьяный.
— А, пьяный! Сын, что ли?
— Не.
— Чужой?
— Я же вам говорю, ваше благородие: пьяный!
— Я понимаю, что пьяный, да откуда он у тебя?
— Как это — откуда? — забормотал дедушка, прикидываясь совсем выжившим
ума стариком. — Ну, пьяный и пьяный, вестное дело. Валялся в бурьяне, и годи!
Господин внимательно посмотрел на матроса:
— Что ж он, так и валялся в бурьяне в одних подштанниках?
— Так и валялся.
— Эй, ты, а ну-ка, дыхни! — закричал господин, совсем блко наклоняясь к матросу.
Жуков сделал вид, что ничего не слышит, и повернулся лицом к стенке, закрыв голову подушкой.
— Пьяный, а вином не пахнет, — заметил господин и, строго уставившись на дедушку, прибавил: — Смотри!
С тем комиссия и удалилась.
Гаврику это не понравилось.
Проходя мимо ресторана, он видел за столиком околоточного надзирателя, того самого вредного надзирателя, которого местные рыбаки называли не иначе, как "наш около-лодочный".
Он пил пиво, ставя кружку на толстый кружочек прессованного картона с надписью: "Пиво Санценбахера". И не столько пил, сколько посматривал на серебряные часы.
… Матрос чувствовал себя гораздо лучше. Как видно, крис уже миновал. Жара не было.
Он сидел на койке, потирая колючие щеки, и говорил:
— Не иначе, как сейчас же надо скрываться.
— Куда ж ты пойдешь без штанов? — сокрушенно заметил дедушка. — Пока не смеркнет, надо в хате сидеть. Одно. Гаврик, кушать хочешь?
— Я у Терентия повечерял.
Дедушка высоко поднял брови. Вот оно что. Значит, внучек уже успел побывать у Терентия. Ловко!
— Как там дело?
— Собирался сегодня до нас заскочить.
Старик пожевал губами и еще выше поднял брови, удивляясь, какой у него вырос бедовый внучек: все понимает лучше всякого взрослого. И, главное, хитрый! У, хитрый!
Несмотря на свои девять с половиной лет, Гаврик в иных случаях жни действительно разбирался лучше, чем многие взрослые. Да и не мудрено. Мальчик с самых ранних лет жил среди рыбаков, а одесские рыбаки, в сущности, мало чем отличались от матросов, кочегаров, рабочих доков, портовых грузчиков, то есть самой нищей и самой вольнолюбивой части городского населения.
Все эти люди на своем веку довольно хлебнули горя и на собственной шкуре испытали, "почем фунт лиха", что взрослые, что дети — безразлично. Может быть, детям было даже еще хуже, чем взрослым.
Шел тысяча девятьсот пятый год, год первой русской революции.
Все нищие, обездоленные, бесправные подымались на борьбу с цармом. Рыбаки занимали среди них не последнее место. А борьба начиналась лютая: не на жнь, а на смерть. Борьба учила хитрости, осторожности, зоркости, смелости.
Все эти качества совершенно незаметно, исподволь росли и развивались в маленьком рыбаке.
Брат Гаврика, Терентий, тоже сперва рыбачил, но потом женился и пошел работать в вагонные мастерские. По множеству прнаков Гаврик не мог не догадываться, что старший брат его имеет какое-то отношение к тому, что в те времена называлось глухо и многозначительно — "движение ".
Бывая в гостях у Терентия на Ближних Мельницах, Гаврик частенько слышал, как братон говорил слова "комитет", "фракция", "явка"… И хотя смысла их Гаврик не понимал, однако чувствовал, что слова эти связаны с другими, понятными всякому: "забастовка", "сыскное", "листовка".
Особенно хорошо было вестно Гаврику, что такое листовки — эти странички плохой бумаги с мелкой серой печатью. Однажды, по просьбе Терентия, Гаврик даже разносил их ночью по берегу и клал, стараясь, чтобы никто не заметил, в рыбачьи шаланды.
