Наконец, мало того, что твердая соломенная шляпа "канотье" с полосатой лентой франтовски сидела на затылке.
Всего этого было еще мало.
На животе у него болталась цепочка со множеством брелоков, а на ящно растопыренных руках красовались серые матерчатые перчатки. И это окончательно добивало.
Если до сих пор для мальчиков еще не вполне был выяснен вопрос, кто роскошнее всех на свете — писаря или квасники, то теперь об этом смешно было думать. Можно было смело — не глядя! — отдать всех квасников и всех писарей за одни только закрученные усики матроса.
Мальчики даже грести перестали, заглядевшись на франта.
— Ой, Петька! — воскликнул Гаврик. — Смотри, у него перчатки!
Матрос сплюнул сквозь зубы так далеко, как мальчики никогда даже и во сне не плевали, и, сердито посмотрев на Гаврика, сказал:
— А кому это надо, чтобы кажный-всякий клал глаза на мой якорь? Я на него чехол надел. Ну, братишечки, будет дурака валять.
Матрос вдруг приосанился, закрутил усы, чертом посмотрел на Терентия, подыхавшего со смеху, и гаркнул:
— Эй, на катере! Слушать мою команду! Весла-а-а.. на воду! Ать! Ать! — запел он, представляя боцмана. — Правое табань, левое навались! Ать!.. Ать!..
Мальчики навалились. Лодка повернула в открытое море, горевшее впереди серебряным пламенем полудня.
Там, в полуверсте от берега, виднелось скопление рыбачьих шаланд.
Жгучее чувство радостного страха охватило Петю.
С таким же точно чувством он в первый раз шел за Гавриком осенью по оцепленным кварталам города.
Но тогда мальчики были одни. Теперь же с ними находились могущественные и таинственные взрослые, которые даже и виду не подавали, что когда-нибудь прежде видели Петю.
А между тем мальчик понимал, что они его прекрасно помнят и знают. Матрос даже один раз подмигнул Пете, как бы желая сказать: ничего, брат, живем!
Со своей стороны, Петя тоже делал вид, что в первый раз в жни видит матроса.
И это было весело, хотя и жутковато. Вообще у всех в лодке настроение было приподнятое, взвинченное, какое-то чересчур радостное.
Скоро шаланда очутилась среди множества других рыбачьих шаланд, болтавшихся на одном месте против Аркадии, как это и было условлено заранее.
Целая флотилия разноцветных лодок окружила старую, облезшую посудину покойного дедушки.
Все рыбаки, шедшие вчера за гробом старика — малофонтанские, среднофонтанские, с дачи Вальтуха, Арка дни, с Золотого Берега, — собрались сегодня здесь. Пришли некоторые дальние — люстдорфские и дофиновские. Затесался даже один очаковский.
Все были между собой хорошо знакомы — друзья и соседи.
Пользуясь случаем, рыбаки переговаривались, свесивши руки и чубы за борт. Гам стоял, как на привозе. Каждую новую шаланду встречали криками, брызгами, плеском весел.
Едва дедушкина шаланда, стукаясь о борты, въехала в круг, где уже плавало несколько пустых бутылок -под пива "Санценбахера", как со всех сторон послышались восклицания:
— Здорово, Терентий!
— Осторожно! Не потопи наши калоши своим броненосцем!
— Эй, босяки, пропустите главного политического!
— Тереха! Дорогой друг! И где это ты споймал такого молодого человека? Нет спасения — жилет пике, бламанже, парле франсе!..
Терентий надул толстые щеки и с застенчивой важностью раскланивался на все стороны, размахивая картузиком с пуговичкой.
— Все на одного! — кричал он тонким голосом. — Бейте хоть не сразу, а по очереди. Здоров, Федя! Здоров, Степан! Здоров, дедушка Василий! О! Митя! Живой-здоровый! А я думал — тебя тута уже давно малофонтанские бычки съели! Ну, сколько вас на фунт сушеных? Саша! Выходи на левую!
Отгрызаясь таким образом от наседавших на него старых друзей-товарищей, Терентий жмурился и улыбался, растянув рот до ушей. Он с удовольствием посматривал вокруг, читая вслух названия лодок, окружавших его.
— "Соня", еще одна "Соня", и еще "Соня", и опять "Соня", и "Соня" с Люстдорфа, и еще три "Сони" с Ланжерона! Вот это да! Восемь Соней, один я! "Надя", "Вера", "Люба", "Шура", "Мотя"… Ой, мамочка-мама! Куда мы заехали? Вертай назад! — кричал он, с притворным ужасом закрывая картузиком лицо.
Кроме этих шаланд, было еще штуки четыре "Оль", штук шесть "Наташ", не меньше двенадцати "Трех святителей" и еще одна большая очаковская шаланда с несколько странным, но завлекательным названием: "Ай, Пушкин молодец".
Когда водворилась тишина и порядок, Терентий ткнул матроса локтем:
— Начинай, Родя.
Матрос не спеша снял шляпу, положил ее на колени и крошечным гребешком расчесал усики. Затем он встал и, расставив для устойчивости ноги, пронес ясно и громко, так, чтобы его услышали все:
— Здравствуйте, товарищи одесские рыбаки! С Первым вас мая!
Лицо его сразу сделалось скуластым, курносым, решительным.
— Тут мне послышалось, кому-то было интересно узнать, что я за такой сюда к вам приехал — интересный господинчик в перчаточках и в крахмалке, парля франсе. На это могу вам ответить, что я есть член Российской социал-демократической рабочей партии, фракции большевиков, посланный сюда к вам от Одесского объединенного комитета. И я есть такой же самый рабочий человек и моряк, как вы здесь все. А что касается крахмале жилет-пике, белые брючки, то на этот вопрос тоже могу я вам с удовольствием ответить одним вопросом. Вот вы все здесь одесские рыбаки и, наверное, знаете. Почему, скажите вы мне, рыба скумбрия носит на себе такую красивую голубую шкуру с синими полосками, вроде муаровыми? Не знаете? Так я вам могу свободно это объяснить. Чтоб тую скумбрию незаметно было в нашем голубом Черном море и чтоб она не так скоро споймалась на ваш рыбацкий сам Ясно?
На шаландах послышался смех. Матрос подмигнул, тряхнул головой и сказал:
— Так вот я есть тая же самая рыба, которая специально одевается в такую шкуру, чтоб ее не сразу было заметно.
На шаландах засмеялись еще пуще:
— Добрая рыба!
— Целый дельфин!
— А не страшно тебе попасть один какой-нибудь раз на крючок?
Матрос подождал, когда кончатся возгласы, и заметил:
— А ну, споймай меня. Я скользкий.
