Едва появился Василий Терентьевич, они кинулись к нему с просьбой утеплить их бараки и поставить печи для приготовления еды. Квашин уверенно пообещал исполнить их просьбу как можно быстрее, а потом сказал вполголоса Шелковникову: — Вы распорядитесь, чтобы завтра сложили около бараков воза два кирпича. Это их надолго утешит. Пусть любуются. Поведение Нины смутило Андрея Ильича. Он с волнением ждал на станции её приезда и верил в своё близкое счастье, но Нина даже не взглянула на него. Когда же Андрей Ильич подошёл, чтобы помочь Нине выйти из коляски, она быстро и легко выскочила из экипажа с другой стороны. По лицу Анны Афанасьевны Бобров понял, что она не одобряет их отношений. Тем не менее, Бобров решил поехать на пикник и добиться от Нины ответа. Окружённая лесом площадка для пикника была усыпана мелким песком. На одном её конце стоял восьмигранный павильон, украшенный флагами и зеленью, на другом — крытая эстрада для музыкантов. В павильоне были накрыты столы. Две недели назад эта площадка представляла собой косогор, усеянный редкими кустами. Как только приглашённые показались на площадке, оркестр заиграл марш, а потом вальс. Начались танцы. Бобров не любил танцевать, но всё же решил пригласить Нину на кадриль, чтобы во время танца объясниться с ней, но оказалось, что все танцы у Нины расписаны. Давно знакомая, тупая и равнодушная тоска овладела Бобровым. Размеренные звуки музыки отзывались головной болью. Но он ещё не потерял надежды. Когда стало смеркаться, вокруг павильона зажгли длинные цепи из разноцветных китайских фонариков, а с обоих концов площадки вспыхнули ослепительным голубоватым светом два электрических прожектора. Бал всё длился. Бобров сумел остаться с Ниной наедине только около девяти часов вечера. Он решил во что бы то не стало заставить её объясниться.
Сначала Нина пыталась избежать разговора, но потом призналась, что это воля её матери. Тут же явилась Анн Афанасьевна и увела дочь за руку, по дороге приказывая ей пригласить на танец Квашина. Точно в далёком сером тумане видел Бобров, как Нина выполняла материнский приказ. Гремя стульями, общество садилось за столы, но Бобров продолжал стоять там, где оставила его Нина. Слёз не было, но что-то жгучее щипало глаза, и в горле стоял сухой и колючий клубок. Боброва нашёл доктор Гольдберг и увлёк его за стол. Соседом Боброва с другой стороны оказался Андреа. Он был пьян. Только полгода спустя стало известно, что этот трудолюбивый, талантливый человек, эрудированный и говорящий на всех европейских языках, каждый вечер напивался в одиночестве до потери сознания. Бобров тоже решил выпить коньяку, надеясь, что от этого ему станет легче. Но вино не оказывало на него никакого действия.
Наоборот, ему становилось ещё тоскливее. Между тем из-за стола поднялся Квашин с бокалом шампанского в руке и произнёс напыщенную речь, после которой все кричали ему «Ура!». Потом началась какая-то оргия красноречия. Некоторые тосты были двусмысленны и игриво неприличны. Вдруг опять поднялся Квашин и объявил о помолвке Нины и Свежевского. Андреа, услышавший рядом с собой мучительный стон, обернулся и увидел бледное лицо Боброва, искажённое внутренним страданием. Андре уверенно поднялся и произнёс ироничный тост, в котором поздравил Свежевского с назначением на пост управляющего делами правления общества. Это назначение было свадебным подарком для молодых от Квашина. Андре пожелал жениху удачи на новом поприще в Петербурге. Речь его была прервана громким лошадиным топотом. Из чащи вынырнул человек с перекошенным от ужаса лицом. Это был десятник, он сообщил, что на заводе беспорядки. Началась паника и давка. Кто-то погасил электрические фонари, и это ещё больше усилило общее смятение. Бледный полусвет занимающегося дня придавал этой картине страшный, почти фантастический характер. Бобров никак не мог найти Митрофана. Вдруг над толпой загорелся яркий факел, люди стремительно расступились, и по образовавшейся дороге поехал на своей тройке серых лошадей Квашин. На мгновение Боброву показалось, что это едет вовсе не Квашин, а какое-то окрававленное, уродливое и грозное божество, похожее на идола восточных культов. Бобров задрожал от бессильного бешенства. Обернувшись, Андрей Ильич обнаружил, что стоит возле своей пролётки. Он сел в неё и велел Митрофану гнать на завод. На горизонте огромное зарево отражалось в ползущих по небу тучах. Бобров смотрел на него, и торжествующее злорадство шевелилось в нём. Дерзкий тост Андре открыл ему глаза на всё: и на холодную сдержанность Нины, и на негодование её мамаши, и на близость Свежевского к Василию Терентьевичу, и на сплетни об ухаживании за Ниной самого Квашина. Выпитое вино не опьянило Андрея Ильича. Его мысль работала быстро, ярко и беспорядочно, как в горячке. Вскоре стал виден завод, окутанный молочно-розовым дымом. Сзади, точно исполинский костёр, горел лесной склад. Красное зарево пожара отражалось в бурой воде четырёхугольного пруда. Плотина этого пруда была покрыта огромной чёрной толпой, которая словно кипела. В Боброва полетели камни, один удар пришёлся немного выше виска. Потекла тёплая, липкая кровь. Вдруг лошади стали. Впереди Бобро увидел чёрную, неровную стену, которая оказалась тесной толпой рабочих. Пройдя несколько шагов вперёд, Бобров заблудился.
Ослабев от всего произошедшего, он потерял сознание. Очнувшись от обморока, Бобров обнаружил, что находится возле завода. Он с трудом поднялся на ноги и пошёл по направлению к доменным печам. Бобров бродил между опустевших заводских зданий и говорил сам с собою вслух. Ему хотелось удержать, привести в порядок разбегающиеся мысли. Бобров чувствовал, что ему надо сделать что-то большое и важное, но что именно — он забыл и никак не мог вспомнить. В один из светлых промежутков сознания он увидел себя стоящим над кочегарной ямой. Ему с необычайной яркостью вспомнился недавний разговор с доктором на этом самом месте. Кочегаров на месте не было. Андрей Ильич спрыгнул вниз, схватил лопату и принялся совать уголь в оба топочных отверстия, лукаво улыбаясь и издавая бессмысленные восклицания. Болезненная и мстительная мысль овладевала им всё больше. Наконец всё было готово, осталось только повернуть маленький вентиль, но непривычная работа утомила Боброва, и этого последнего движения он не сделал. Солнце уже поднялось над горизонтом, когда Андрей Ильич пришёл в заводскую больницу. Вид у Боброва был ужасный. Он стал умолять Гольдберга вколоть ему морфия. Доктор взял его за руку и увёл в другую комнату, где попытался отговорить его от этого рокового шага. Это ему не удалось. Доктор вздохнул и вынул из аптечного шкафа футляр со шприцем. Вскоре Бобров уже лежал на диване в глубоком сне. Сладкая улыбка играла на его бледном лице. Доктор осторожно обмывал его голову.
