Завязкой стержневой в произведении любовной интриги становится эпизод получения Верой письма и браслета от Желткова.
Символическая емкость купринской предметной детализации проявилась в описании подарка Желткова. Обращает на себя внимание разительное несоответствие “низкопробного”, “очень толстого браслета” и украшающих его камней. Этот контраст “оболочки” и внутреннего содержания проецируется на последующее изображение бедного, социально униженного “маленького” человека, таящего, однако, в себе незаурядное чувство прекрасного. При характеристике камней особенно выделяется помещенный посередине редчайший в своем роде зеленый гранат, окрашенный в цвет жизни и причастный чудесному измерению бытия. Окружающие его пять гранатов-кабашонов — “пять алых кровавых огней” также наделены таинственной силой (“густо-красные живые огни”), но в тревожных предчувствиях Веры они ассоциируются с кровью, смертью, с роковыми поворотами жизненного пути. В этой символической зарисовке сведены воедины полюса человеческой судьбы, дается ключ к восприятию драмы Желткова — его любви, воплощающей высший расцвет жизни души и в то же время неизбежно обрекающей на гибель.
Личность Желткова приоткрывается и через его любовное письмо. В характеристике “великолепно-каллиграфического почерка”, которым оно написано, просматривается ассоциация с гоголевским изображением “маленького” человека в “Шинели”. В содержании и стиле письма, как и при описании браслета, на первый план выдвигается контраст в качестве главного принципа авторского видения внутренней жизни персонажа. Сквозь униженную робость признаний Желткова в “благоговении, вечном преклонении и рабской преданности”, в словах о “верноподданическом подношении” неожиданно обнаруживается достигнутая в любовном переживании высота духа, избавляющая личность от эгоистических проявлений. В финальной же фразе (“Ваш до смерти и после смерти покорный слуга…”) традиционная формула вежливости, видоизменяясь, наполняется бытийным
смыслом и становится невольным пророчеством о трагедийной перспективе выражаемого чувства.
Особый ритм купринского повествования в центральной части рассказа обусловлен парадоксальным наложением далеких, внутренне полемичных образных рядов. Так, на сокровенные признания Желткова, на изображение его таинственного дара накладывается калейдоскоп обезличенных светских разговоров — рассказы Анны о благотворительных мероприятиях, насмешливо трактуемые князем Василием Львовичем истории любви. Кульминацией этих светских бесед выступает направленное на профанацию подлинного чувства повествование князя о “княгине Вере и влюбленном телеграфисте”, где происходит намеренная путаница инициалов Желткова и в сниженно-пародийном виде предвещается трагедия героя, якобы завещавшего “передать Вере две телеграфные пуговицы и флакон от духов, наполненный его слезами”. Далее подобное композиционное столкновение интимного, индивидуального и усредненно-публичного наблюдается в резкой смене этих “забавных” светских историй раздумьями Аносова, наполненными глубокими и мудрыми обобщениями о загадках человеческой судьбы.
Композиционное мастерство Куприна проявилось в том, что возникающие в процессе развертывания воспоминаний генерала “вставные” новеллы предваряют драматичную динамику судеб Желткова и Веры в финальной части рассказа, формируют необходимый контекст художественного осмысления любви “маленького” человека. Уже на стилевом уровне обезличенной болтовне гостей противопоставляется “уютная прелесть”, “несколько книжный характер” причастного к миру высокой культуры “неторопливого и наивного повествования” Аносова. Различные, подчас парадоксальные лики любви прорисовываются в романтической истории чувства Аносова к болгарке; в рассказе о жене полкового командира и прапорщике, который ради возлюбленной бросился под поезд, искалечил себя и впоследствии “пропал… стал попрошайкой… замерз где-то на пристани в Петербурге”; в истории, когда капитан — “храбрый солдат” — по одному лишь слову неверной жены берег своего соперника-поручика на поле боя. Любовное чувство, сопряженное в этих историях как с окрыленностью души, так и с роковым самоиспепелением, увидено здесь во множестве психологических оттенков, иррациональных проявлений и выводит рассказчика и автора к масштабным философским и социопсихологическим обобщениям.
Размышления о глубинах женской души, о доминировании “материнского” начала в интимном переживании побуждают Аносова с тревогой отмечать пренебрежение к этой тайне в современном мире: “Целыми поколениями не умели преклоняться и благоговеть перед любовью”. Особой психологической достоверности автор достигает, выражая трагедийно-романтическую концепцию любовного чувства, имеющего бытийные, внесоциальные приоритеты, речами старого боевого генерала, далекого от поверхностной юношеской восторженности: “Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться”. Затронутая Аносовым проблема семейных отношений, вопрос о степени духовной оправданности брачного союза, подчас не сохраняющего в себе истинного чувства, вписываются в контекст тех общественно-литературных дискуссий о семье и браке, которые активно велись на рубеже XIX—XX вв. Данные споры находили свое отражение в трудах мыслителей этого времени (В. Соловьев, В. Розанов, Н. Бердяев, П. Флоренский, И. Ильин и др.), семейные отношения получили глубокое осмысление и в литературе — в произведениях М. Горького (“Мещане”, “Детство”, “Дело Артамоновых”), С. Найденова (“Дети Ванюшина”), Е. Чирикова (“Иван Мироныч”) и др. Созвучный проблематике купринского произведения художественный интерес к материнской ипостаси женской души особенно ярко проявился в ряде рассказов Горького 1910-х гг. из цикла “По Руси” (“Рождение человека”, “Женщина”, “Едут”, “Страсти-мордасти”).
