В предварение дальнейшей сюжетной динамики рассказа Аносов делится своими соображениями и об истории Веры, воздерживаясь от однозначной оценки Желткова и допуская здесь как “ненормальность”, так и уникальное проявление “такой любви, о которой грезят женщины и на которую больше не способны мужчины”.
Сюжетным центром рассказа Куприна становится изображение судьбы “маленького” человека, история его любви. Как и в случае с “Шинелью” Гоголя, сюжет которой начинался, согласно воспоминаниям литератора П. Анненкова, с канцелярского анекдота, событийной основой повествования о Желткове также послужил анекдотический случай еще 1900-х гг. из семейной жизни знакомых Куприна — супругов Д.Н. и Л.И. Любимовых, когда Л.И. Любимова стала предметом страстной любви телеграфного чиновника П.П. Жолтикова. При изображении Желткова, не названного по имени чиновника, который “где-то служит”, снимает комнату в доме, где “заплеванная лестница пахла мышами, кошками, керосином и стиркой”, возникают ассоциации не только с Гоголем, но и с пушкинским Евгением из “Медного всадника”. При создании этого психологического портрета Куприн от бытового плана настойчиво устремляется к бытийному измерению личности героя.
Первоначальным фоном образа Желткова становится сгущенный быт (“комната была низка… похожа на кают-компанию грузового парохода”), затушевывающий проявления его индивидуальности: “Лица хозяина сначала не было видно”. Ho постепенно сквозь подробности неловкого, внешне заискивающего поведения Желткова в штрихах к его динамичному портрету проступают признаки душевной утонченности и артистизма: это и общий облик героя (“высок ростом, худощав, с длинными пушистыми, мягкими волосами”), и “нежное девичье лицо”, и глубина глаз, и “упрямый детский подбородок с ямочкой посредине”. Подобное преодоление внешней униженности силой внутренней значительности будет запечатлено и в посмертном портрете Желткова, где лицо прошедшего через великую любовь и испытания “маленького” человека, который даже теперь не избежал некоторой ущемленности (“подсунули маленькую подушку”), сопоставляется, однако, с “масками великих страдальцев — Пушкина и Наполеона”.
Примечательна и речь персонажа: покорное следование сословной субординации (“ваше сиятельство”, “трудно выговорить такую фразу”) уступает место тому величавому достоинству личности, которое проявится в его последней любовной исповеди.
Судьба и гибель Желткова постигаются во взаимоотражении различных, подчас внутренне полемичных ракурсов художественного изображения. Это и “опережающие” характеристики генерала Аносова; и столкновение “прокурорского” взгляда Николая Николаевича, усматривающего в чувствах Желткова лишь “декадентство”, с вдумчивой оценкой со стороны князя Василия Львовича (“присутствую при какой-то громадной трагедии души”). Это и официальное газетное сообщение о самоубийстве растратившего казенные средства чиновника; и исповедальное письмо самого героя, где узость его кругозора (“меня не интересует в жизни ничего”) искупается силой любви, причастной молитвенным, религиозным устремлениям души (“Да святится имя Твое”); и сочувственное отношение квартирной хозяйки, сохранившей в памяти психологические подробности состояния героя в последние часы его земной жизни (“вернулся такой веселый” после разговора с Верой).
Ho итоговый и самый глубокий ракурс художественного постижения судьбы героя возникает в финальной главке, где мощным противовесом обыденному восприятию “мертвеца со смешной фамилией Желтков” становится обозначенный еще в эпиграфе развернутый музыкальный образ из Второй сонаты Бетховена. Устремление к синтезу, взаимопроникновению словесного искусства с искусством музыкальным было заветным в художественном сознании Серебряного века и в разных формах проявилось в творчестве К. Бальмонта, А. Белого, А. Блока, С. Есенина, И. Бунина, М. Цветаевой и др.
Воплощенная в возвышенном художественном слове бетховенская мелодия, сквозным мотивом которой становится молитвенное преклонение перед любимым существом (“Да святится имя Твое”), вбирает в себя исповедь героя, которая доносится уже из иного мира: “я предвижу”, “вспоминаю”, “молюсь”, “расскажу в нежных звуках свою жизнь”… Через музыкальные образы в финальной части рассказа высвечиваются грани разнонаправленных, эмоционально несхожих переживаний как Желткова, так и внимающей этим звукам Веры: радостные, молитвенные состояния души, “сладкая грусть” предвидения неизбежных страданий и смерти, ощущение неизбывной связи человеческого и природного бытия. Именно в сфере великого искусства здесь происходят сокровенная встреча и примирение “не встретившихся” в земной жизни человеческих душ, благодаря чему художественное время и пространство в заключительных картинах рассказа размыкаются в бесконечность, в область вечной красоты.
Таким образом, в рассказе “Гранатовый браслет” через существенное переосмысление классической для русской литературы темы “маленького” человека выразилась целостная авторская концепция любви. Самобытность образных, композиционных решений в произведении Куприна соотносится с характерными для прозы начала XX в. поисками новых выразительных возможностей слова, с творческими экспериментами в плане художественного психологизма, лейтмотивной организации повествования, усложнения структурных принципов изображения мира и человеческой души.
