– Сейчас! – весело отозвался Ванька-Встанька. – Ясновельможные благодетели, обратите внимание. Живые картины. Гроза в летний июньский день. Сочинение непризнанного драматурга, скрывшегося под псевдонимом Ваньки-Встаньки. Картина первая.
«Был прекрасный июньский день. Палящие лучи полуденного солнца озаряли цветущие луга и окрестности…»
Ваньки-Встанькина донкихотская образина расплылась в морщинистую сладкую улыбку, и глаза сузились полукругами.
«…Но вот вдали на горизонте показались первые облака. Они росли, громоздились, как скалы, покрывая мало-помалу голубой небосклон…»
Постепенно с Ваньки-Встанькиного лица сходила улыбка, и оно делалось все серьезнее и суровее.
«…Наконец тучи заволокли солнце… Настала зловещая темнота…»
Ванька-Встанька сделал совсем свирепую физиономию.
«…Упали первые капли дождя…» Ванька забарабанил пальцами по спинке стула.
«…В отдалении блеснула первая молния…»
Правый глаз Ваньки-Встаньки быстро моргнул, и дернулся левый угол рта.
«…Затем дождь полил как из ведра, и сверкнула сдруг ослепительная молния…»
И с необыкновенным искусством и быстротой Ванька-Встанька последовательным движением бровей, глаз, носа, верхней и нижней губы изобразил молниеносный зигзаг.
«…Раздался потрясающий громовой удар – тррру-у-у. Вековой дуб упал – на землю, точно хрупкая тростинка…»
И Ванька-Встанька с неожиданной для его лет легкостью и смелостью, не сгибая ни колен, ни спины, только угнув вниз голову, мгновенно упал, прямо как статуя, на пол, но тотчас же ловко вскочил на ноги.
«…Но вот гроза постепенно утихает. Молния блещет все реже. Гром звучит глуше, точно насытившийся зверь, – ууу-ууу. – Тучи разбегаются. Проглянули первые лучи солнышка…»
Ванька-Встанька сделал кислую улыбку.
«…И вот, наконец, дневное светило снова засияло над омытой землей…»
И глупейшая блаженная улыбка снова разлилась по старческому лицу Ваньки-Встаньки.
Кадеты дали ему по двугривенному. Он положил их на ладонь, другой рукой сделал в воздухе пасс, сказал: ейн, цвей, дрей, щелкнул двумя пальцами – и монеты исчезли.
– Тамарочка, это нечестно, – сказал он укоризненно. – Как вам не стыдно у бедного отставного почти обер-офицера брать последние деньги? Зачем вы их спрятали сюда?
И, опять щелкнув пальцами, он вытащил монеты из Тамариного уха.
– Сейчас я вернусь, не скучайте без меня, – успокоил он молодых людей, – а ежели вы меня не дождетесь, то я буду не особенно в претензии. Имею честь!..
– Ванька-Встанька! – крикнула ему вдогонку Манька Беленькая, – купи-ка мне на пятнадцать копеек конфет… помадки на пятнадцать копеек. На, держи!
Ванька-Встанька чисто поймал на лету брошенный пятиалтынный, сделал комический реверанс и, нахлобучив набекрень форменную фуражку с зелеными кантами, исчез.
К кадетам подошла высокая старая Генриетта, тоже попросила покурить и, зевнув, сказала:
– Хоть бы потанцевали вы, молодые люди, а то барышни сидят-сидят, аж от скуки дохнут.
– Пожалуйста, пожалуйста! – согласился Коля. – Сыграйте вальс и там что-нибудь.
Музыканты заиграли. Девушки закружились одна с другой, по обыкновению, церемонно, с вытянутыми прямо спинами и с глазами, стыдливо опущенными вниз.
Коля Гладышев, очень любивший танцевать, не утерпел и пригласил Тамару: он еще с прошлой зимы знал, что она танцует легче и умелее остальных. Когда он вертелся в вальсе, то сквозь залу, изворотливо пробираясь между парами, незаметно проскользнул поездной толстый обер-кондуктор. Коля не успел его заметить.
Как ни приставала Верка к Петрову, его ни за что не удалось стянуть с места. Теперь недавний легкий хмель совсем уже вышел из его головы, и все страшнее, все несбыточнее и все уродливее казалось ему то, для чего он сюда пришел. Он мог бы уйти, сказать, что ему здесь ни одна не нравится, сослаться на головную боль, что ли, но он знал, что Гладышев не выпустит его, а главное – казалось невыносимо тяжелым встать с места и пройти одному несколько шагов. И, кроме того, он чувствовал, что не в силах заговорить с Колей об этом.
Окончили танцевать. Тамара с Гладышевым опять уселись рядом.
– Что же, в самом деле, Женька до сих пор не идет? – спросил нетерпеливо Коля.
Тамара быстро поглядела на Верку с непонятным для непосвященного вопросом в глазах. Верка быстро опустила вниз ресницы. Это означало: да, ушел…
– Я пойду сейчас, позову ее, – сказала Тамара.
– Да что вам ваша Женька так уж полюбилась, – сказала Генриетта. – Взяли бы меня.
– Ладно, в другой раз, – ответил Коля и нервно закурил.
Женька еще не начинала одеваться. Она сидела у зеркала и припудривала лицо.
– Ты что, Тамарочка? – спросила она.
– Пришел к тебе кадет твой. Ждет.
– Ах, это прошлогодний бебешка… а ну его!
– Да и то правда. А поздоровел как мальчишка, похорошел, вырос… один восторг! Так если не хочешь, я сама пойду.
Тамара увидела в зеркало, как Женька нахмурила брови.
– Нет, ты подожди, Тамара, не надо. Я посмотрю. Пошли мне его сюда. Скажи, что я нездорова, скажи, что голова болит.
– Я уж и так ему сказала, что Зося отворила дверь неудачно и ударила тебя по голове и что ты лежишь с компрессом. Но только стоит ли, Женечка?
– Стоит, не стоит – это дело не твое, Тамара, – грубо ответила Женька.
Тамара спросила осторожно:
– Неужели тебе совсем, совсем-таки не жаль?
– А тебе меня не жаль? – И она провела по красной полосе, перерезавшей ее горло. – А тебе себя не жаль? А эту Любку разнесчастную не жаль? А Пашку не жаль? Кисель ты клюквенный, а не человек!
Тамара улыбнулась лукаво и высокомерно:
– Нет, когда настоящее дело, я не кисель. Ты это, пожалуй, скоро увидишь, Женечка. Только не будем лучше ссориться – и так не больно сладко живется. Хорошо, я сейчас пойду и пришлю его к тебе.
Когда она ушла, Женька уменьшила огонь в висячем голубом фонарике, надела ночную кофту и легла. Минуту спустя вошел Гладышев, а вслед за ним Тамара, тащившая за руку Петрова, который упирался и не поднимал головы от пола. А сзади просовывалась розовая, остренькая, лисья мордочка косоглазой экономки Зоси.
