– Двадцать два, двадцать четыре?..
– Нет, ангел мой. Тридцать два ровно стукнуло неделю тому назад. Я, пожалуй что, старше всех вас здесь у Анны Марковны. Но только ничему я не удивлялась, ничего не принимала близко к сердцу. Как видишь, не пью никогда… Занимаюсь очень бережно уходом за своим телом, а главное – самое главное – не позволяю себе никогда увлекаться мужчинами…
– Ну, а Сенька твой?..
– Сенька – это особая статья: сердце бабье глупое, нелепое… Разве оно может жить без любви? Да и не люблю я его, а так… самообман… А впрочем, Сенька мне скоро очень понадобится.
Женька вдруг оживилась и с любопытством поглядела на подругу:
– Но здесь-то, в этой дыре, как ты застряла? – умница, красивая, обходительная такая…
– Долго рассказывать… Да и лень… Попала я сюда из-за любви: спуталась с одним молодым человеком и делала с ним вместе революцию. Ведь мы всегда так поступаем, женщины: куда милый смотрит, туда и мы, что милый видит, то и мы… Не верила я душой-то в его дело, а пошла. Льстивый был человек, умный, говорун, красавец… Только оказался он потом подлецом и предателем. Играл в революцию, а сам товарищей выдавал жандармам. Провокатором был. Как его убили и разоблачили, так с меня и вся дурь соскочила. Однако пришлось скрываться… Паспорт переменила. Тут мне посоветовали, что легче всего прикрыться желтым билетом… А там и пошло!.. Да и здесь я вроде как на подножном корму: придет время, удастся у меня минутка – уйду!
– Куда? – с нетерпением спросила Женя.
– Свет велик… А я жизнь люблю!.. Вот я так же и в монастыре: жила, жила, пела антифоны и задостойники, пока не отдохнула, не соскучилась вконец, а потом сразу – хоп! и в кафешантан… Хорош сказок? Так и отсюда… В театр пойду, в цирк, в кордебалет… а больше, знаешь, тянет меня, Женечка, все-таки воровское дело… Смелое, опасное, жуткое и какое-то пьяное… Тянет!.. Ты не гляди на меня, что я такая приличная и скромная и могу казаться воспитанной девицей. Я совсем-совсем другая.
У нее вдруг ярко и весело вспыхнули глаза.
– Во мне дьявол живет!
– Хорошо тебе! – задумчиво и с тоской произнесла Женя, – ты хоть хочешь чего-нибудь, а у меня душа дохлая какая-то… Вот мне двадцать лет, а душа у меня старушечья, сморщенная, землей пахнет… И хоть пожила бы толком!.. Тьфу!.. Только слякоть какая-то была.
– Брось, Женя, ты говоришь глупости. Ты умна, ты оригинальна, у тебя есть та особенная сила, перед которой так охотно ползают и пресмыкаются мужчины. Уходи отсюда и ты. Не со мной, конечно, – я всегда одна, – а уйди сама по себе.
Женька покачала головой и тихо, без слез, спрятала свое лицо в ладонях.
– Нет, – отозвалась она глухо после долгого молчания, – нет, у меня это не выходит: изжевала меня судьба!.. Не человек я больше, а какая-то поганая жвачка… Эх! – вдруг махнула она рукой. – Выпьем-ка, Женечка, лучше коньячку, – обратилась она сама к себе, – и пососем лимончик!.. Брр… гадость какая!.. И где это Аннушка всегда такую мерзость достанет? Собаке шерсть, если помазать, так облиняет… И всегда, подлая, полтинник лишний возьмет. Раз я как-то спрашиваю ее: «Зачем деньги копишь?» – «А я, говорит, на свадьбу коплю. Что ж, говорит, будет мужу моему за радость, что я ему одну свою невинность преподнесу! Надо еще сколько-нибудь сотен приработать». Счастливая она!.. Тут у меня, Тамара, денег немножко есть, в ящичке под зеркалом, ты ей передай, пожалуйста…
– Да что ты, дура, помирать, что ли, хочешь? – резко, с упреком сказала Тамара.
– Нет, я так, на всякий случай… Возьми-ка, возьми деньги! Может быть, меня в больницу заберут… А там, как знать, что произойдет? Я мелочь себе оставила на всякий случай… А что же, если и в самом деле, Тамарочка, я захотела бы что-нибудь над собой сделать, неужели ты стала бы мешать мне?
Тамара поглядела на нее пристально, глубоко и спокойно. Глаза Женьки были печальны и точно пусты. Живой огонь погас в них, и они казались мутными, точно выцветшими, с белками, как лунный камень.
– Нет, – сказала, наконец, тихо, но твердо Тамара. – Если бы из-за любви – помешала бы, если бы из-за денег – отговорила бы, но есть случаи, когда мешать нельзя. Способствовать, конечно, не стала бы, но и цепляться за тебя и мешать тебе тоже не стала бы.
В это время по коридору пронеслась с криком быстроногая экономка Зося:
– Барышни, одеваться! – доктор приехал… Барышни, одеваться!.. Барышни, живо!..
– Ну, иди, Тамара, иди! – ласково сказала Женька, вставая. – Я к себе зайду на минутку, – я еще не переодевалась, хоть, правда, это тоже все равно. Когда будут меня вызывать, и если я не поспею, крикни, сбегай за мной.
И, уходя из Тамариной комнаты, она как будто невзначай обняла ее за плечо и ласково погладила.
Доктор Клименко – городской врач – приготовлял в зале все необходимое для осмотра: раствор сулемы, вазелин и другие вещи, и все это расставлял на отдельном маленьком столике. Здесь же у него лежали и белые бланки девушек, заменявшие им паспорта, и общий алфавитный список. Девушки, одетые только в сорочки, чулки и туфли, стояли и сидели в отдалении. Ближе к столу стояла сама хозяйка – Анна Марковна, а немножко сзади ее – Эмма Эдуардовна и Зося.
Доктор, старый, опустившийся, грязноватый, ко всему равнодушный человек, надел криво на нос пенсне, поглядел в список и выкрикнул:
– Александра Будзинская!..
Вышла нахмуренная, маленькая, курносая Нина. Сохраняя на лице сердитое выражение и сопя от стыда, от сознания своей собственной неловкости и от усилий, она неуклюже взлезла на стол. Доктор, щурясь через пенсне и поминутно роняя его, произвел осмотр.
– Иди!.. Здорова.
И на оборотной стороне бланка отметил: «Двадцать восьмого августа, здорова» – и поставил каракульку. И, когда еще не кончил писать, крикнул:
– Вощенкова Ирина!..
Теперь была очередь Любки. Она за эти прошедшие полтора месяца своей сравнительной свободы успела уже отвыкнуть от еженедельных осмотров, и когда доктор завернул ей на грудь рубашку, она вдруг покраснела так, как умеют краснеть только очень стыдливые женщины, – даже спиной и грудью.
