— И твое имя тут есть? — спросил государь.
— Никак нет, — отвечает левша, — моего одного и нет.
— Почему же?
— А потому, — говорит, — что я мельче этих подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты, —- там уже никакой мелкоскоп взять не может.
Государь спросил:
— Где же ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести это удивление?
А левша ответил:
— Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши ».
И велел император отправить подкованную блоху обратно в Англию. Вез ее посланник, который много языков знал.
И левшу отправили в Англию. Платов ему самолично сто рублей пожаловал и прислал ему своей собственной водки-кислярки: «Не пей мало, не пей много, а пей средственно».
«А граф Кисельвроде (на самом деле — Нессельроде) велел, чтобы обмыли левшу в Туляковских всенародных банях, остригли в парикмахерской и одели в парадный кафтан с придворного певчего, для того, дабы похоже было, будто и на нем какой-нибудь жалованный чин есть.
Как его таким манером обформировали, напоили на дорогу чаем с платовскою кисляркою, затянули ременным поясом как можно туже, чтобы кишки не тряслись, и повезли в Лондон. Отсюда с левшой и пошли заграничные виды».
Всю дорогу левша русские песни пел, только припев заграничный: «Ай люли-се тре жули ».
По приезде в Лондон левша отправился в «пищеприемную комнату», а «те лица, которым курьер нимфозорию сдал, сию же минуту ее рассмотрели в самый сильный мелкоскоп и сейчас в пубйицейские ведомости описание, чтобы завтра же на всеобщее известие клеветой (фельетон) вышел».
Английские мастера стали левшу поить и расспрашивать, насколько он арифметику знает. Сожалели англичане, что мастерство в руках у левши большое, а знаний мало. Вот и не смог он рассчитать, что подкованная блоха не сможет танцевать.
Звали левшу остаться в Лондоне, обучиться наукам и стать на всю Англию знаменитым мастером. Но левша предан был родине, родной вере и родной семье. Да и жениться бы он хотел на православной русской девушке, не хочет англичанкам голову морочить.
«Только и уговорили его на короткое время погостить, и они его в это время по разным заводам водить будут и все свое искусство покажут.
— А потом, — говорят, — мы его на своем корабле привезем и живого в Петербург доставим.
На это он согласился… Смотрел все их производство: и металлические фабрики, и мыльнопильные заводы, и все хозяйственные порядки их ему очень нравились, особенно насчет рабочего содержания.
Всякий работник у них постоянно в сытости, одет не в обрывках, а на каждом способный тужурный жилет, обут в толстые щиглеты с железными набалдашниками, чтобы нигде ноги ни на что не напороть; работает с обучением и имеет себе понятия. Перед каждым на виду висит долбица умножения, а под рукою стирабельная дощечка: все, что который мастер делает, — на долбицу смотрит и с понятием сверяет, а потом на дощечке одно пишет, другое стирает и в аккурат сводит: что на цыфирях написано, то и на деле выходит. А придет праздник, соберутся по парочке, возьмут в руки по палочке и идут гулять чинно-благородно, как следует».
К удивлению англичан, больше всего русского мастера заинтересовал уход за старым огнестрельным оружием. Он все засовывал палец в дуло и очень огорчался, о чем-то ему нужно было срочно предупредить русских военных командиров.
Левша стал рваться обратно домой.
— Мы на буреметр (барометр), — говорят, — смотрели: буря будет, потонуть можешь; это ведь не то, что у вас Финский залив, а тут настоящее Твердиземное (Средиземное) море.
Англичане удерживать его не стали, одели потеплее и подарили на память золотые часы.
А вот подшкипер на судне, которое везло левшу на родину, оказался не столь благороден. Стал он с левшою держать пари: кто кого перепьет.
Нехорошее это было пари. Шли шкипер и левша вровень: «когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт лезет, так сейчас то же самое и другому объявилось».
Чуть из-за глупого этого пари англичанин не выбросил тульского мастера за борт. Да матросы вовремя их остановили.
Капитан велел «их обоих вниз запереть и дать им рому и вина и холодной пищи, чтобы могли пить и есть и свое пари выдержать, — а горячего студингу с огнем им не подавать, потому что у них в нутре может спирт загореться.
Так их и привезли взаперти до Петербурга, и пари из них ни один друг у друга не выиграл; а тут расклали их на разные повозки и повезли англичанина в посланнический дом на Аглицкую набережную, а левшу — в квартал.
Англичанина лечить стали, а левшу полицейский стал расспрашивать. А тот так ослабел, что ничего не говорит, а только стонет.
Отобрали тут у несчастного и деньги, и часы золотые, и даже платье теплое. Стали полураздетого по больницам возить».
«Привезли в одну больницу — не принимают без тугамента, привезли в другую — и там не принимают, и так в третью, и в четвертую…»
По пути беднягу еще и колотили нещадно.
Наконец один лекарь подсказал, что надо свезти больного в «простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают.
Тут велели расписку дать, а левшу до разборки на полу в коридор посадить».
Английский же шкипер быстро пришел в себя и отправился искать своего русского камрада, причем нашел его на удивление быстро.
Левша все еще пребывал в коридоре на полу и словно бы бредил:
— Мне бы, — говорит, — два слова государю непременно надо сказать.
«Англичанин побежал к графу Клейнмихелю и зашумел:
— Разве так можно! У него, — говорит, — хоть и шуба овечкина, так душа человечкина.
От графа шкипера выгнали, он отправился к Платову, а тот, будучи в полной уже отставке, направил его к генералу Скобелеву.
Скобелев направил к левше православного лекаря Мартына-Сольского, но спасать умирающего было поздно, голова его была разбита полицейскими о парапет. Единственное, что смог он выговорить перед смертью:
— Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся.
