Жизненный и творческий путь О. Мандельштама
На протяжении серебряного века в нашей литературе проявило себя четыре поколения поэтов: бальмонтовское (родившиеся в 60-е — начале 70-х годов XIX века), блоковское (родившиеся около 1880 года), гумилевское (родившиеся около 1886 года) и, наконец, поколение, родившееся в девяностые годы: Г. Иванов, Г. Адамович, М. Цветаева, С. Есенин, В. Маяковский, О. Мандельштам…
Серебряный век русской культуры закончился после 1917 года, с началом гражданской войны. В двадцатые годы еще продолжалась инерция, ибо такая широкая и могучая волна, каким был серебряный век, не могла не двигаться некоторое время, прежде чем обрушиться и разбиться. Еще были живы большинство людей, творчеством которых был создан серебряный век, но сама эпоха закончилась. Остался холодный лунный пейзаж без атмосферы. Но со второй половины 1950-х годов, едва отпустил страх, списки мандельштамовских стихов начинают расходиться по рукам, служа заветным паролем для тех, кто хранил память культуры. Для многих манделыитамовская поэзия становится формирующим, воспитывающим переживанием. Оказывается, что слух новых поколений подготовлен и настроен на поэзию Осипа Мандельштама.
В письме Мандельштама к Тынянову от 21 января 1937 года есть слова: «Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе». Все исполнилось, все сбылось. Его стихи невозможно отторгнуть от полноты русской поэзии. Масштаб мандельштамовского творчества объективно уже вне споров.
Осип Мандельштам родился в 1891 году. От матери он унаследовал, наряду с предрасположенностью к сердечным заболеваниям и музыкальностью, обостренное чувство звуков русского языка. Сам Мандельштам вспоминал: «Что хотела сказать семья? Я не знаю. Она была косноязычна от рождения, — а между тем у нее было что сказать. Надо мной и над многими современниками тяготеет косноязычие рождения. Мы учились не говорить, а лепетать — и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму века и выбеленные пеной его гребня, мы обрели язык».
Мандельштам, будучи по рождению евреем, избирает путь русского поэта — не просто «русскоязычного», а именно русского. Выбор сделан Мандельштамом в пользу русской поэзии и «христианской культуры». Мандельштам был потрясен примером Чаадаева — русского человека, и притом человека пушкинской эпохи, то есть самой органичной эпохи русской культуры, избравшего католическую идею единства. Поэт угадывает в чаадаевской мысли освобождающий парадокс, родственный тем парадоксам, без которых не мог жить он сам, не вопреки своему русскому естеству, а благодаря ему, ведомый русским духовным странничеством. «Мысль Чаадаева национальна в своих истоках и там, где вливается в Рим. Только русский человек мог открыть этот запад… Туда… Чаадаев принес нравственную свободу, дар русской земли, лучший цветок, ею взращенный», — писал Мандельштам в 1915 году в статье о Чаадаеве.
И Мандельштам пожелал «не стать, а быть русским». Он писал: «Весь стройный мираж Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незаконный утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором я смутно догадывался и бежал, всегда бежал». В этом бегстве для мандельштамовской поэзии противоположение родимого «утробного мира» и «тоски по мировой культуре»:
Первая русская революция и события, сопутствующие ей, для мандельштамовского поколения совпали со вступлением в жизнь. В этот период Мандельштама заинтересовала политика, но тогда, на переломе от отрочества к юности, он оставил политику ради поэзии. В мир русской традиции, как и в мир новой, символистской, эстетической культуры, Мандельштама ввел его учитель словесности В. В. Гиппиус. В «Шуме времени», в главе, специально посвященной В. В. Гиппиусу, Мандельштам пишет, как много для него значит этот человек.
В творчестве поэта заявляет о себе до упрямства последовательная художническая воля, обходящаяся без демонстративного вызова. Над техникой, над образностью господствует принцип аскетической сдержанности. У него преобладают рифмы «бедные», часто глагольные или грамматические, создающие ощущение красоты и прозрачности:
Все это сделано для того, чтобы рифма как таковая не становилась самостоятельным источником возбуждения, не застилала собой чего-то иного. В лексике ценится не столько богатство, сколько жесткий отбор.
Мандельштам избегает слов, чересчур бросающихся в глаза: у него нет ни разгула изысканных архаизмов, как у Вячеслава Иванова, ни нагнетания вульгаризмов, как у Маяковского, ни обилия неологизмов, как у Цветаевой, ни наплыва бытовых оборотов и словечек, как у Пастернака:
Мандельштам отмечает, что прошло время окончательного прощания с Россией Александра (Александра III и Александра Пушкина), Россией европейской, классической, архитектурной. Но перед своим концом именно обреченное «величие», именно «исторические формы и идеи» занимают ум поэта. В их внутренней опустошенности он должен убедиться — не из внешних событий, а из внутреннего опыта усилий сочувствовать «миру державному», вчувствоваться в его строй. Он прощается с ним по-своему, перебирая старые мотивы, приводя их в порядок, составляя для них средствами поэзии некий каталог.
