Счастливцев (робко). Очень хорошо‑с?
Несчастливцев. Да, так‑то хорошо, что… Да что с тобой толковать! Что ты понимаешь! В последний раз в Лебедяни играл я Велизария, сам Николай Хрисанфыч Рыбаков смотрел. Кончил я последнюю сцену, выхожу за кулисы, Николай Рыбаков тут. Положил он мне так руку на плечо… (С силою опускает руку на плечо Счастливцеву.)
Счастливцев (приседая от удара). Ой! Геннадий Демьяныч, батюшка, помилосердуйте! Не убивайте! Ей‑богу, боюсь.
Несчастливцев. Ничего, ничего, брат; я легонько, только пример… (Опять кладет руку.)
Счастливцев. Ей‑богу, боюсь! Пустите! Меня ведь уж раз так‑то убили совсем до смерти.
Несчастливцев (берет его за ворот и держит). Кто? Как?
Счастливцев (жмется). Бичевкин. Он Ляпунова играл, а я Фидлера‑с. Еще на репетиции он все примеривался. «Я, говорит, Аркаша, тебя вот как в окно выкину: этой рукой за ворот подниму, а этой поддержу, так и высажу. Так, говорит, Каратыгин делал». Уж я его молил, молил и на коленях стоял. «Дяденька, говорю, не убейте меня!» – «Не бойся, говорит, Аркаша, не бойся!» Пришел спектакль, подходит наша сцена; публика его принимает; гляжу, губы у него трясутся, щеки трясутся, глаза налились кровью. «Постелите, говорит, этому дураку под окном что‑нибудь, чтоб я в самом деле его не убил». Ну, вижу, конец мой приходит. Как я пробормотал сцену, уж не помню; подходит он ко мне, лица человеческого нет, зверь зверем; взял меня левой рукой за ворот, поднял на воздух; а правой как размахнется да кулаком меня по затылку как хватит… Света я не взвидел, Геннадий Демьяныч, сажени три от окна‑то летел, в женскую уборную дверь прошиб. Хорошо трагикам‑то! Его тридцать раз за эту сцену вызвали, публика чуть театр не разломала, а я на всю жизнь калекой мог быть, немножко Бог помиловал… Пустите, Геннадий Демьяныч!
Несчастливцев (держит его за ворот). Эффектно! Надо это запомнить. (Подумав.) Постой‑ка! Как ты говоришь? Я попробую.
Счастливцев (падая на колена). Батюшка, Геннадий Демьяныч!..
Несчастливцев (выпускает его). Ну, не надо, убирайся! В другой раз… Так вот положил он мне руку на плечо. «Ты, говорит… да я, говорит… умрем, говорит»… (Закрывает лицо и плачет. Отирая слезы.) Лестно. (Совершенно равнодушно.) У тебя табак есть?
Счастливцев. Какой табак, помилуйте! Крошки нет.
Несчастливцев. Как же ты в дорогу идешь, а табаком не запасся? Глуп.
Счастливцев. Да ведь и у вас нет?
Несчастливцев. «У вас нет». Смеешь ты мне это говорить? У меня такой был, какого ты и не видывал, одесский, первый сорт от Криона, да теперь вышел.
Счастливцев. И у меня тоже вышел‑с.
Несчастливцев. А денег с тобой много?
Счастливцев. У меня и сроду много‑то не было, а теперь копейки за душой нет.
Несчастливцев. Как же в дорогу без денег‑то? Без табаку и без денег. Чудак!
Счастливцев. Лучше, не ограбят‑с. Да раз не все равно без денег‑то, что на месте сидеть, что по дороге идти?
Несчастливцев. Ну, до Воронежа, положим, ты с богомольцами дойдешь, Христовым именем пропитаешься; а дальше‑то как? Землей войска Донского? Там, не то что даром, а и за деньги не накормят табачника. Облика христианского на тебе нет, а ты хочешь по станицам идти: ведь казачки‑то тебя за беса сочтут – детей стращать станут.
Счастливцев. Уж вы не хотите ли мне взаймы дать, Геннадий Демьяныч? Надо правду сказать, душа‑то нынче только у трагиков и осталась. Вот покойный Корнелий, бывало, никогда товарищу не откажет, последним и поделится. Всем бы трагикам с него пример брать.
Несчастливцев. Ну, ты этого мне не смей говорить! И у меня тоже душа широкая; только денег я тебе не дам, самому, пожалуй, не хватит. А пожалеть тебя, брат Аркашка, я пожалею. У тебя нет тут поблизости родных или знакомых?
Счастливцев. Нет; да ведь если б и были, так они денег не дадут.
Несчастливцев. Не об деньгах речь! А хорошо бы отдохнуть с дороги, пирогов домашних, знаешь, наливочки попробовать. Как же это, братец ты мой, у тебя ни родных, ни знакомых нет? Что же ты за человек?
Счастливцев. Да ведь и у вас тоже нет.
Несчастливцев. У меня‑то есть, да я было хотел мимо пройти, горд я очень. Да уж, видно, завернуть.
Счастливцев. Ведь и у родных‑то тоже не велика радость нам, Геннадий Демьяныч. Мы народ вольный, гулящий, – нам трактир дороже всего. Я у родных‑то пожил, знаю. У меня есть дяденька, лавочник в уездном городе, верст за пятьсот отсюда, погостил я у него, да кабы не бежал, так…
Несчастливцев. Что же?
Счастливцев. Нехорошо‑с. Да вот я вам расскажу‑с. Шлялся я без дела месяца три, надоело; дай, думаю, дяденьку навещу. Ну, и пришел‑с. Долго меня в дом не пущали, все разные лица на крыльцо выглядывали. Наконец выходит сам. «Ты, говорит, зачем?» – «Навестить, говорю, вас, дяденька». – «Значит, ты свои художества бросил?» – «Бросил», – говорю. «Ну, что ж, говорит, вот тебе каморка, поживи у меня, только прежде в баню сходи». Стал я у них жить. Встают в четыре часа, обедают в десять; спать ложатся в восьмом часу; за обедом и за ужином водки пей, сколько хочешь, после обеда спать. И все в доме молчат, Геннадий Демьяныч, точно вымерли. Дядя с утра уйдет в лавку, а тетка весь день чай пьет и вздыхает. Взглянет на меня, ахнет и промолвит: «Бессчастный ты человек, душе своей ты погубитель!» Только у нас и разговору. «Не пора ли тебе, душе своей погубитель, ужинать; да шел бы ты спать».
Несчастливцев. Чего ж тебе лучше?
Счастливцев. Оно точно‑с, я было поправился и толстеть уже стал, да вдруг как‑то за обедом приходит в голову мысль: не удавиться ли мне? Я, знаете ли, тряхнул головой, чтоб она вышла, погодя немного опять эта мысль, вечером опять. Нет, вижу, дело плохо, да ночью и бежал из окошка. Вот каково нашему брату у родных‑то.
Несчастливцев. Я бы и сам, братец, не пошел, да, признаться тебе сказать, устал, а еще до Рыбинска с неделю пропутешествуешь, да и дело‑то найдешь ли, неизвестно. Вот, если бы нам найти актрису драматическую, молодую, хорошую…
Счастливцев. Тогда бы уж и хлопотать нечего‑с, мы бы сами‑с… остальных подобрать легко. Мы бы такую труппу составили… я кассиром…
