Стучат; голос Коршунова: «Можно войти?»
Пелагея Егоровна. Войдите, батюшка.
Коршунов (входя). А, вот она, невеста‑то моя, куда спряталась… хе… найду, везде найду. Позвольте‑ка нам, Пелагея Егоровна, с вашей дочкой по секрету поговорить о своих делах.
Пелагея Егоровна. Изволь, батюшка. (Уходит.)
Коршунов (садится подле Любови Гордеевны). Об чем это плакать‑то, сударыня? Стыдно, стыдно… хе… хе… хе… Вот я и постарше, да не плачу… (Смотрит на нее проницательно.) Я ведь знаю, об чем: чай, за молоденького хочется? Так ведь это, миленькая вы моя (берет руку и целует), глупость одна девичья. Вот послушайте‑ка, что я вам скажу… я правду буду говорить, начисто, обманывать не люблю, мне не из чего. Станете слушать, а?
Любовь Гордеевна. Говорите.
Коршунов. Хорошо‑с. Вот начнем хоть с этого. Молодой разве оценит, что вы его полюбите, а? Молодого‑то ведь всякая полюбит, ему это не в диковинку, а старику‑то дорого. Старик‑то за любовь и подарочком, и тем, и сем, и золотом, и бархатом – и не знает, чем утешить. (Целует у нее руки.) А в Москве хороших вещей в магазинах много, есть что подарить. Так вот старика‑то и хорошо полюбить… Вот вам раз… А то вот еще что бывает с молодым‑то мужем да с хорошим‑то: ведь они народ ветреный, – глядишь, и приволокнется за кем‑нибудь на стороне, либо в него какая‑нибудь сударынька влюбится, а жена‑то сохни… Пойдут попреки да ревность… А что такое ревность, а? хе… хе… хе… Знаете ли вы, сударыня, что такое ревность?
Любовь Гордеевна. Нет, не знаю.
Коршунов. А я знаю… Это не то, что иголкой пальчик уколоть, – гораздо побольнее будет. Ведь она, проклятая, сушит человека. От ревности‑то режут друг друга, мышьяком отравляются! (Смеется судорожно и с кашлем.) А в старика‑то кто влюбится? Стало быть, жене‑то и покойно. Да еще вот что скажу вам, драгоценная моя барышня: молодые‑то загуливать любят, веселости, да развлечения, да дебоши разные, а жена‑то сиди дома, жди его до полуночи. А приедет‑то пьяненький, заломается, заважничает. А старик‑то все подле жены так и будет сидеть; умирать будет – прочь не отойдет. Да все бы в глазки глядел, да все бы ласкал, да ручки бы целовал… (Целует.) Вот так.
Любовь Гордеевна. А вас та жена… покойная любила?
Коршунов (смотрит на нее пристально). А вам, сударыня, зачем это?
Любовь Гордеевна. Так, хотелось знать.
Коршунов. Знать хотелось?.. (Встает.) Нет, не любила, да и я не любил ее. Она и не стоила того, чтоб ее любить‑то. Я ее взял бедную, нищую, за красоту только за одну; все семейство призрел; спас отца из ямы; она у меня в золоте ходила.
Любовь Гордеевна. Любви золотом не купишь.
Коршунов. Люби не люби, да почаще взглядывай. Им, видишь ты, деньги нужны были, нечем было жить: я давал, не отказывал; а мне вот нужно, чтоб меня любили. Что ж, я волен этого требовать или нет? Я ведь за то деньги платил. На меня грех пожаловаться: кого я полюблю – тому хорошо жить на свете; а уж кого не полюблю, так не пеняй! (Разгорячаясь, ходит.) Да, я враг тому человеку, уж лучше беги с моих глаз долой: я словом да взглядом, пуще чем делом, доеду; я проходу… отдыху не дам человеку… я… (Останавливается и хохочет.) А вы и в самом деле подумали, что я такой злой?.. хе… хе… Это я нарочно, так шучу! Я простой, я добрый старик… А уж вас‑то я буду на руках носить (припевает), в люлечке качать, приговаривать… (Целует у ней руки.)
Гордей Карпыч входит.
Явление восьмое
Любовь Гордеевна, Коршунов и Гордей Карпыч.
Гордей Карпыч. А, вот где зятюшка‑то! А мы тебя ищем. Мы уж там за шампанею принялись. Пойдем‑ка к гостям, у нас без тебя и пир не в пир.
Коршунов. Мне и здесь хорошо.
Гордей Карпыч. Ну, так мы велим сюда подать, да здесь, значит, с тобой и разопьем. (Подходит к двери.) Эй, малой! дай сюда вина! На серебряном подносе. (Садится.) Ну, зятюшка, что скажешь?
Коршунов. Ничего.
Гордей Карпыч. Как ничего?
Коршунов. Так ничего.
Гордей Карпыч. Нет‑таки, однако? (Смотрит на него.) Можешь ты меня теперь понимать?
Коршунов. Как не понимать.
Гордей Карпыч. Вот мы теперь подгуляли маненько, так ты мне скажи, что я за человек? Могут ли меня здесь оценить?
Коршунов. Где же им оценить.
Гордей Карпыч. Нет, ты вот что скажи: все у меня в порядке? В другом месте за столом‑то прислуживает молодец в поддевке либо девка, а у меня фициянт в нитяных перчатках. Этот фициянт, он ученый, из Москвы, он все порядки знает: где кому сесть, что делать. А у других что! Соберутся в одну комнату, усядутся в кружок, песни запоют мужицкие. Оно, конечно, и весело, да я считаю так, что это низко, никакого тону нет. Да и пьют‑то что, по необразованию своему! Наливки там, вишневки разные… а и не понимают они того, что на это есть шампанское! Ох, если б мне жить в Москве али бы в Питербурхе, я бы, кажется, всякую моду подражал.
Коршунов. Неужто всякую?
Гордей Карпыч. Всякую. Сколько б хватило моего капиталу, а уж себя б не уронил. Ты, Любовь, у меня смотри, веди себя аккуратно, а то жених‑то, ведь он московский, пожалуй, осудит. Ты, чай, и ходить‑то не умеешь, и говорить‑то не понимаешь, где что следует.
Любовь Гордеевна. Я, тятенька, говорю что чувствую; я в пансионе не училась.
Входит официант и подает вино Коршунову и Гордею Карпычу; ставит бутылки на стол и уходит.
Гордей Карпыч. Так‑то, зятюшка! Вот и пусть их знают, каков Гордей Карпыч Торцов!
Входит Егорушка.
Егорушка. Дяденька, Гордей Карпыч, пожалуйте сюда‑с.
Гордей Карпыч. Что тебе?
Егорушка. Пожалуйте: история вышла‑с. (Смеется.)
Гордей Карпыч (подходя). Что там?
Егорушка. Да дяденька, Любим Карпыч, вошли.
Гордей Карпыч. Зачем пускали?
Егорушка. Им, должно быть, в голову вступило, никак не удержим. (Хохочет.)
Гордей Карпыч. Что же он делает?
Егорушка. Гостей разгоняет‑с. (Хохочет.) Вы, говорит, рады чужой хлеб есть… Я, говорит, тоже хозяин… я, говорит… (Хохочет.)
Гордей Карпыч. Тсс… Снял он мою голову! (Уходит с Егорушкой.)
Коршунов. Что это там у них?
Любовь Гордеевна. Не знаю. Должно быть, дяденька что‑нибудь… На него иногда находит.
